и тогда он не может найти места и ходит как потерянный, отодвинувшийся от людей, а перед глазами промелькивают давних лет сколки и манят в неближние дали и нашептывают что-то, скорее, от сердечной его сущности. В иное время он про нее только и вспомнит и усмехнется, придавит вдруг забрезжившее, угасит. Потому — недосуг. Про это ли надо думать? Но, оказывается, не так-то просто отстраниться от своей сущности, теплой и ласковой, к доброму деянию влекущей, да зачастую не к тому, что дается мечом и силой, а из души исходящей. Не зря говорят волхвы, что добро от веку и всяк имеет его в сердце, зло же приходит со стороны, во тьме прячась до срока. Истинно так! И был светел человек разумом, воспарял в мыслях орлом и удивительные пространства открывались перед ним. Нередко и Боги смотрели на человека с уважением и едва поспевали за его мыслью.
Сказано древним мудрецом: во плоти рожденный есть брат мой, и никто не оспорит этого. Но не учел премудрый муж, что и дьявол поспешал за временем, истово гонялся за ним, и вот и ему открылись людские сердца, и он обрел живую плоть и ликом своим сравнялся с человеком, так что и не скажешь сразу: кто перед тобою?.. И тогда сделалось колготно в родах, потемнение коснулось разума, ослабли люди в духе и утратили способность проникать в мирские тайны.
Так сказано, и никому не поменять тут, не обойти вещего слова. И пришло гнетущее, отыскавшее приют в людях: во мраке рождены мы, во мрак и уйдем. Но не везде, не во всех жилищах поселилось горестное, от дьявола, недоумение, нет-нет да и подымется от Божьего слова рожденное и вознесет человека высоко.
Могута в раздумье стоит посреди княжьего подворья. Подле него Лада, жена его, весела она, говорит что-то, и не важно, слушает Могута, нет ли? Она и рассмеется вдруг, если что-то покажется забавным, да так, чтобы не очень помешать мыслям Могуты, но вместе как бы и для того, чтобы отвлечь от них. Чует сердцем, неспокойно на душе у Могуты, влечет его куда-то безвестная сила. Ой ли?.. Отчего же безвестная?.. Не далее как вчера сказал светлый князь, что тянет его в отчие земли, так бы вскочил на коня и поехал, но опять же, иль теперь он сам себе хозяин, да нет, многое в нем теперь принадлежит людям. Вправе ли он покинуть таежное городище, подчиняясь сердечному зову?
— Поймут ли меня старейшины? Не молвится ли ими, что светлый князь разом порушил многотрудно подвигаемое дело?..
— Не думаю, — говорит Лада.
— Да?..
— Знать, пришло время, когда ты должен обрести новую укрепу в душе. А где же взять ее, как не в отчих землях?..
Слова не жены, но мужа. И это удивительно. Но удивительно лишь для тех, кто не знает Ладу, ближние уже давно поняли, что разумна она, только не всегда полагает надобным показывать это.
— Быть по сему! — восклицает светлый князь и велит гридям собирать Совет, и идет в терема.
Поутру, едва солнце высветлило дальние заболотья, конная сотня во главе с Могутой выехала за городские ворота. Была среди всадников и Лада, ее теперь не сразу узнаешь, она мало чем отличается от воинов, разве что ликом уж больно пригожа, а так все, как у других: кольчужка на груди посверкивает в еще не устоявшихся лучах солнца, и колчан со стрелами прикреплен к седлу.
Миновали ближний к городищу лес и выехали на широко размахнувшуюся поляну, обильно и вольно усыпанную цветами. Светлый князь впереди с ближними мужами. Лада изредка улавливает слова, но не хочет вникать в их смысл и украдчиво, так, чтобы этого никто не заметил, наблюдает за Могутой и радуется мощи, которая в нем, и думает про него с нежностью. Она легонько покачивается в седле, бывает, потреплет по шее скакуна и скажет ему ободряющее, и скакун почувствует ее душевное состояние и сделается не в меру игрив, зачнет вытворять непригодное в конном строю: то заметно опередит соседа, а то словно бы от нахлынувшей радости подтолкнет его, собьет с мерной рыси, и тот удивленно покосится темно-лиловым глазом, а через малое время и сам поддастся игривому настрою и тоже станет вытворять Бог весть что…
А вот и Днепр-батюшка, тих и непоспешающ, широк и прозрачен. Коль скоро выпадет кому охота, то и глянет вниз с крутого берега, за который зацепилась конная тропа, и увидит сквозь толщу воды на самом дне светлые окатыши и возликует, вот вскинул бы руки к небу и полетел бы вместе с конем над земными далями и оглядел бы их от края до края!
Нечто подобное ощущает и Лада, когда скакун ее ступает на днепровское обережье. Она не умеет совладать с волнением, внезапно нахлынувшим, но как бы продолжившим все, что живет в ней, и толкает скакуна вперед и летит по ровному укатистому берегу туда, где в синей неблизи теряется днепровская волна. Она забывает про все, чему надлежит следовать во время похода, даже про то, как чуть погодя будет строго осуждена князем, она не хочет ни про что знать, отдавшись радости… Лада припадает к гриве скакуна, но и во время бешеного галопа не закрывает глаз, а, чуть перевесившись в ту сторону, где серебрятся волны, наблюдает за их неспешным движением и сознает себя частью этого движения, только выдвинувшейся вперед. Она ныне вроде сторожевого ока, и от нее зависит, будет ли движение и дальше спокойно и ничем не нарушаемо, или окажется подвержено резкой перемене.
Опытные мужи не почли поступок Лады за неустроение, за которое надобно примерно наказать, напротив, в них тоже просыпается радостное чувство, и они с трудом сдерживают нахлынувшее, чтобы не пустить своих коней вослед за Ладой. Они оживляются и говорят о давнем, и говорят как бы для себя, но время спустя и для Могуты, чтоб он не сердился на жену. И князь благодарен им за это. Правду сказать, ему не хочется показывать своего неудовольствия Ладой. Что греха таить, и в нем пробуждается от молодой удалости, не ведающей чуру, и ему не просто совладать с собой. Тем не менее, когда Лада останавливает скакуна, поджидая дружину, он нарочито строго смотрит на нее, и она отводит глаза, искряные, не таящие лукавства, легкого и светлого.
Продвижение Могутовой дружины непоспешающе угонисто, но еще быстрее катится по небесному полукругу солнце, никто не успевает заметить, в какую пору начинает собираться над землею тьма,
