легкие, поджаристые кони, приведенные в конюшни Могуты степными бродниками, не ощущают усталости, и мыло на золотистой коже только-только проступает, когда тьма загустевает, и вот уже и в двух шагах ничего не видать.
Могута спешивается, стреноживает скакуна, пускает на попас. Его примеру следуют другие воины. Старший воевода отряжает младших дружинников в ночное, чтоб глядели за конями в оба и не смели глаз сомкнуть, да и окрест чтоб смотрели со вниманием, хотя опаска вроде бы ни к чему: до Любеча еще далеко, а печенежские ватаги сюда не забредают в таежное неоглядье. Но да береженого Бог бережет!
Могута присоединяется к тем, кто возжигает костер, найдя место поукатистей, поунырливей, чтоб и шальной ветер досюда не дотягивал и чтоб дым стлался как можно ниже над землей.
Рассвет встречают в седлах. С этого момента начинается не подчиняемая никаким законам бешеная скачка. Повсюду бок о бок с Могутой его жена. Лада словно бы не замечает усталости, и, когда даже бывалые воины падают с ног, она все так же весела и сметлива, нередко первой заметит вражий отряд в камышах и скажет про это князю. Так было и близ Турова, где ныне правит Святослав, сын Владимира; прослышал он о Могуте и выслал противу него воевод. Быть бы худу, если бы не Лада, в ту пору вместе с зорничающими отправленная в дозор. Она углядела вражьи схроны и послала в дружину послуха, сама же с малым числом воинов вылетела на широкую поляну, под самые стрелы, и наделала столько шума, что киевские воеводы поверили, будто перед ними сам Могута, и кинулись в угон за малой сторожей. А светлый князь тем временем спустился к Припяди и там, промеж высоких серых камней, густо усыпавших речное прибрежье, отведя лошадей в лесное затенье, поджидал возлюбленную. Правду сказать, он не отпускал бы ее от себя ни на шаг, но тогда это принялось бы людьми, может, и без досады, все ж с удивлением, а это было бы худо. Не с него пошло и не на ветер слово брошено, что на Руси и жены воины, а уж более верных своему корню поискать… И потому Могута не учинял и малого порушья в установлениях дедичей и, коль выпадало, что идти в дозор Ладе, то и отправлял ее, как если бы у него не болело за нее сердце. А Ладе то и надо. Знать, и великие мужи признали в ней воина.
Чудно… Не Могута, она его в свое время высмотрела в великий праздник, когда всем правит любовь. Стояла тогда в девичьем хороводе и пела, и вдруг как бы кто-то нашептал ей на ухо: а ты глянь-ка на того воина близ березовой рощицы, с краю, иль не дивен ликом он, иль не смел и горделив взор его? Неужели не поглянется тебе?..
Посмотрела Лада и — обомлела, и долго не могла прийти в себя, потом сказала:
— Он мой… хотя бы на короткую ночь любви. А там пусть будет, как Боги рассудят.
И она подошла к нему, когда хоровод распался и девы, смеясь, разбежались по лесу, преследуемые удалыми молодцами. Она подошла к нему и сказала, что он по сердцу ей, и она хотела бы провести с ним эту ночь. Могута с легкой растерянностью, она заметила это и возликовала, поглядел на нее и усмехнулся грустно:
— Не стар ли я для тебя, красна девица? Вон и голова у меня обволоклась сединой.
— Нет, — сказала она твердо. — Ты люб моему сердцу. И пала ночь любви, страстная и горячая. Остро и обволакивающе пахли лесные травы, и небо сияло ясно и торжествующе, точно бы радовалось за людей, которые, отринув в прежние дни властно требуемое в родах, отдались великому чувству. И словно бы в утверждение земной жизни в недальних болотах возгорелся папоротник, и свет от него был ярок и пронзителен.
О, Лада ничего не запамятовала из первой их ночи, она поняла в Могуте такое, о чем он и сам не догадывался, она увидела глубоко запрятанное в нем смятение оттого, что сызмала оказался отринут от ближнего рода, хотя и не отвержен в русских племенах, чаще принимаем в них. Нет, смятение это не сильное, а тонкое и слабое, как льняная нить, еще не отыскавшая укрепу в холсте, едва прозревалось, но Лада увидела его отчетливо и остро пожалела возлюбленного и сказала ему про это, втайне опасаясь, что он обидится, но он лишь удивился и проговорил чуть слышно:
— Неужели правда?..
Случилось это на дреговичской земле в двух днях пути от Менеси. Там отчина Лады. И по сию пору в том селище живут отец ее и мать, и родовичи. А сама она, уехав с Могутой, ни разу не посетила отчего дома. Скучала, конечно. Да, видать, судьба у нее такая. С тем и свыклась и не пыталась ничего поменять в жизни.
Дни бегут за днями, одна ночь сменяет другую, поутру воздух как бы наливается тяжестью, отдает прохладой, а отряд Могуты, будто пушинку, сорванную злым ветром с папоротника, носит по разным весям и селищам. Могута не задерживается нигде, разве что близ Вручая проводит седмицу, тепло принятый деревлянами. Тогда-то он и Лада отправляются в те места, где живут родичи светлого князя. Мало их нынче: подчистую метут киевские воеводы, ненавидя Могутин род: кого со света сживут, кого прогонят с глаз долой, и тогда становится человек, ни в чем не повинный, извергом, и коль скоро не достигнет Оковских лесов, то и сгинет бесследно. Но воеводы по какой-то причине не трогают посреди леса взнявшееся высоким тыном становище Мала, отца Могуты. В прежние леты нередко приезжал сюда деревлянский князь с сыном и подолгу жил тут, любуясь суровой природой и обучая сына разным премудростям. Иль запамятуешь про это, сердечное, даже сделавшись седоголовым воином, про кого говорят на Руси, что он не ведает поражений, умеет обмануть и саму смерть?.. Все-то помнится Могуте, и утаенное вдруг распахнется перед ним и подвинется во времени, как бы жалеючи его, и он жадно озирает открывшееся сердечному позыву, и дух захватывает, вот сорвался бы и побежал к дальней пуще с юными сотоварищами и там устроил бы игрища. Только не сдвинется светлый князь с места и лишь украдкой вздохнет. Но и этому скоро придет конец, и тогда он скажет Ладе:
— Пора! В дружине заждались…
В деревлянах Могута узнает про Владимирово крещение и пуще прежнего тягостно делается на сердце. Он замечает в людях
