бабы хлеб в поле пекут», подумал Михайла.
– Дядя, – обратился он к одному из казаков. – Чего ж баб на поле согнали хлеб печь?
– А тоби яка справа? – хмуро проворчал казак. – Геть, куда шов, поки не зачапають.
Михайла повернулся, махнул рукой и вошел в деревенскую околицу.
У первой избы старуха, сидя на завалинке, клевала носом, а белоголовый карапуз в пыли у ее ног тягал за хвост пищавшего рыжего котенка.
– Бабка! – окликнул ее Михайла.
Старуха подняла голову и поглядела на Михайлу выцветшими слезящимися глазами.
– Ты чего, сынок? Плохо я слышать стала. Минька! – взглянула она на внука. – Брось котенка. Исцарапает он тебя.
Белобрысый пузырь поднял на бабку большие синие глаза, а котенок быстро прыгнул в сторону и взобрался на плетень. Карапуз открыл рот и сразу же залился голосистым ревом.
– Нишкни, Минька, – проговорила старуха, – мотри, дядя тебя тотчас ляхам отдаст.
Мальчишка на минуту испуганно замолк, а Михайла сейчас же спросил:
– А много у вас тут ляхов, бабынька?
– Ох, и не говори, сынок! Видно, последние времена пришли. И ляхи, и казаки, и невесть какие люди. Житья не стало православному народушку.
– А с чего у вас там за околицей бабы хлеб пекут? Аль печей в избах не стало?
– Как печам не быть, кормилец. Да, вишь, малы стали. Для царя Дмитрия Иваныча хлеба не напечь. Спокон века под Москвой живем, – ворчливо бормотала старуха, – и царей великих видеть сподобились, а такого не видывали. Чай, у царя свои поварни, там царские повара про его обиход и хлебы пекут, и пиво варят, и меды сытят. Николи того не бывало, чтоб баб выгоняли на царя хлебы печь. А вон в Вершинине, слыхать, пиво варят на его ж.
В эту минуту из ворот избы вышел немолодой мужик в пестрядинной рубахе, с веселым курносым лицом.
– Зря ты бога гневишь, матушка, – сказал он старухе. – Тебе б за царя, за Дмитрия Иваныча, век бога молить. Только и свет увидали, как он пришел. Чай, не забыла, каково нам за боярином за нашим жить-то было. Всех почитай похолопил, кабальные понаписал и не выкупишься. А ноне, как Дмитрий Иваныч пришел, в Тушине стал, – обратился он к Михайле, – мы, как прослышали, всей деревней на поклон пошли. Он тотчас до нас двух приставов прислал, – видал, может, за околицей – казаки, – велел на его хлебы печь да холсты про его обиход поставлять, а кабальные все порешил. За им мы теперь, за государем. А боярин наш на Москве, у Василья царя сидит и до нас не касается.
– А другие холопы как? Не слыхал? – спросил Михайла. – Указу такого не было, чтобы всем вольными быть?
– Не слыхал, – сказал мужик.
– То, видно, как на Москву он придет, – проговорил Михайла, – да Шуйского скинет. Я-то, как шел, думал, уж на Москве Дмитрий Иваныч.
– Бился он с царскими воеводами у Ходынки, ну, не одолел на тот раз. В Тушине стоит, войско набирает. К нему, что ни день, идут – и ляхи, и казаки, и мужики. Наберет поболе, надо быть, опять на Москву пойдет. Может, тем разом и выбьет Василья-то. Его-то, слышно, и посадские тоже не жалуют, бегут с Москвы, норовят в Тушино пробраться.
– Вот и мне бы туда, – сказал Михайла.
– Ну что ж, я тебя, коли хошь, провожу. От нас туда на заре обоз пошел, холсты про царский обиход послали. Я на порожней телеге и ворочусь.
– Аниське цельный сундук приданого накопили, – заворчала опять старуха, – половину, гляди, вытаскали анафемы.
– Помалкивай, матушка, – перебил ее сын. – Вновь накопим, благо вольные ноне. Идем, что ли. Дорога-то не так ближняя.
Михайла с новым знакомцем быстро зашагали вдоль порядка к другой околице.
III
Михайла шел и сам себе не верил, что вот сейчас будет он в лагере Дмитрия Иваныча, которого они с Болотниковым так ждали целый год, который клялся Иван Исаичу всем холопам волю дать, как только придет на Москву. Этих вот мужиков избавил же он от кабалы, сделал вольными. Чего ж не берет он Москву и указ о воле не дает, коли у него такое большое войско и весь народ за него.
И правда, по той же дороге, по какой они шли, народу шло и ехало без числа. И подводы с разной кладью – с мешками зерна, с огородиной, с коробьями. Обозы с лесом, возы сена. Одних они перегоняли, другие сами их обгоняли, – видно, к спеху было. Раза два их обогнали небольшие польские отряды. Один из них ехал медленно, и перед ним русские мужики вперемежку с польскими солдатами гнали целый гурт скота – лошадей, коров и овец.
Чем дальше они шли, тем людней и оживленней становилась дорога. Навстречу ехали больше пустые телеги.
– Близко теперя, – сказал мужик, – вон, гляди, влево-то – деревня, не деревня, – то вроде гостиный посад. Купцы со всей земли понаехали, землянки нарыли, палатки пораскинули, всякого товару навезли. Наши девки не утерпели, бегали, – сказывают, что тебе Китай-город! Чего душа просит – шелки кызыльбашские, пуговицы золотные, конский набор разный. А по рядам польские паны ходят, набирают себе невесть чего. Казаки тоже, богатые есть. Уж мы не пускаем девок. Сманивают черти!
Мужик весело захохотал.
– А там, гляди, вон Москва-река вьется, а в нее Всходня падает, там вон царский стан разбит. Я-то там не был. Хоромы, сказывают, у царя Дмитрия Иваныча что на Москве, – с супругой он там живет. Постой-ка, – перебил свой рассказ мужик. – То никак наши встречу едут. Так и есть, они. Вон на первой телеге кум Демьян. Я к ему и сяду. А тебе теперь прямо той же дорогой за народом.
Мужик кивнул Михайле, быстро подбежал к порожнему обозу и на ходу вспрыгнул на переднюю телегу.
Михайла приостановился и с сожалением проводил глазами телеги. Хоть он даже имени своего спутника не успел спросить, а все как-то привык, и ему не по себе стало одному в незнакомом месте, среди множества чужих людей.
Пустят ли еще его в царскую ставку? Ишь, там кругом реки, а отсюда вал выведен и ворота. Всякого, верно, не пускают.
Ворота, правда, были открыты, и в них как раз въезжали возы с лесом.
А справа, по другой дороге, должно быть, от Москвы, виднелись тоже и повозки и кучка пеших. Михайла заторопился. Догнать бы возчиков да с ними разом и войти, будто с ними и шел. Тоже в лаптях все, в тулупах, как и он.
Но не успел Михайла подоспеть к воротам, как
