симфония белого зимнего света. Мне не хотелось слышать, как звучит кабинет, но я не устояла и просунула голову в дверь. Там раздавался гвалт мужских и женских голосов.
Я давно уже должна была выйти на работу, но «Гроув» выбили мне двухнедельную отсрочку. В бланке было написано, что у меня развилось «общее тревожное расстройство» на фоне предстоящей операции Арта. Они заверили начальство «Стокерс», что за две недели я с этим справлюсь и буду готова переехать в новый кабинет, обставленный чужими вещами, в которых я ничего не смыслила.
Я села в постели и натянула оранжевый вязаный свитер, лежавший рядом с кроватью. Там, где по крою должна была быть грудь, у меня уже начиналась талия, а рукава собирались на плечах в глубокие складки. Я не помнила, чтобы Арт носил этот свитер, но чей еще он мог быть? Мне он был велик. Я поднялась из кровати и начала рыться в шкафу, но находила только какие-то непонятные штаны и кофты, которых я вообще не узнавала. В оттенках, которых ни разу не видела.
Абсурд какой-то. Хотя неважно, чью одежду надевать: главное – хоть чем-то прикрыться. Мне нужна была броня. Я запустила руку в кипу одежды в глубине шкафа и влезла в первые попавшиеся вещи – какие-то джинсы, рубашку в черно-белую клетку и темносинюю толстовку. Этнографический музей работал с девяти утра, так что я должна была приехать к самому открытию. Но через главные ворота я не пойду, а зайду лучше с черного хода.
Собирать мне было нечего, и я пошла на выход – только сгребла со столешницы на кухне ключи. Они валялись рядом с кучей беспорядочно наваленных писем и каталогов. Из-под всей этой кипы выглядывал краешек фотографии – я, смутно-счастливая, смотрю на Арта, а он, как всегда, в своих мыслях, сидит, увлеченный происходящим за моей спиной, за кадром. Наша фотосессия – уже больше года назад. Я вытащила фотографию и поднесла ее к свету. Вот тут, в нижней части. Арт так крепко упирался костяшками пальцев в колени, что штаны под ними собрались в зеленые волнистые складки. А я так стиснула Арту запястье, что кожа у него в моих отчаянных объятиях вся покраснела от раздражения.
Припарковавшись у музея, я увидела, что там уже стоят три машины – две красные и одна темно-зеленого бутылочного цвета. Я припарковалась у капота красного Polo, так, чтобы на выходе из главных ворот мою машину не увидел владелец зеленой.
Я сидела в машине и чего-то ждала, сжимая руками оплетку руля. Мне было страшно. Мне хотелось, чтобы на пороге меня встретил родной, узнаваемый запах лакированного дерева и химикатов на звериной шерсти. Я хотела пройтись по Англосаксонскому залу, посмотреть на отблеск золотых сокровищ за трехсантиметровым стеклом, вдохнуть пьянящий аромат церковного ладана, а потом войти в реконструированный римский Митреум, напоминающий катакомбы, освещенный лишь проекциями горящих факелов.
В последний раз я здесь была полтора года назад. Мне просто хотелось, чтобы внутри этих кирпичных стен замерло время, – неужели я так много прошу? По своей природе музеи не должны меняться. Ведь это исторические мемориалы. Если подойти к витрине римских ювелирных украшений, с той стороны стекла ко мне протянут руки в золоченых кольцах женщины, некогда носившие все эти побрякушки. Вот что сулил музей.
Я прошмыгнула внутрь с запасного пожарного выхода, подпертого, как водится, пластиковым стулом. Я пошла напрямик в зал естественной истории – настоящий лабиринт из стеклянных гробов, разделенных надвое стеклянной полкой. На верхней половине находились чучела воробьев, ястребов и малиновок, а внизу располагалась инсценировка роющих землю кротов и кроликов в норках, вынюхивающих подстерегающие их опасности. В зале всегда царил полумрак, защищавший мех, перья и плоть.
Петляя между витрин, я протиснулась в самый угол за моей любимой композицией – с чайками. Три крупные бело-серые небесные акулы сидели, уцепившись за каменные уступы, с открытыми клювами и глиняными языками, высунутыми на ветру. Одна раскинула крылья, напоминавшие двух исполинских воздушных змеев с острыми краями, способных прорезаться сквозь бури. Выглядели они неестественно, по-бутафорски, как если бы художник воображал себе небесное божество или мастерил роскошную антропоморфную яхту. Я так и видела, как они переправляют души с берега на берег. Это чайки сулили моряку надежду в отчаянные минуты посреди безбрежного океана? Или альбатросы?
А вот и он.
Взаправду. Во плоти. В окружении птиц – живой и невредимый, кровь с молоком. Почему-то он казался крупнее, чем раньше, а волосы у него отросли и завивались русыми кудряшками ниже ушей. Он нес металлический чемоданчик со складным стульчиком и расположился на другом конце зала у витрины со скворцами. Щелчок, и стульчик разложился, а он открыл замок на чемоданчике, раскрывшемся наверх и наружу, как медицинская сумка врача.
Я поджала ноги под скамейку, а сама вжалась в стену. Если вытянуть шею – вот так, – я смогу его увидеть сквозь стекло, а он меня нет. Отсюда казалось, что скворцы расселись у него на пиджаке, на плечах и на пальцах. Он вскрыл металлический замок и со скрипом распахнул дверцу. Вот бы он сейчас забрался внутрь к этим пернатым и просто закрыл за собой дверь. Тогда бы я смогла его удержать.
Сердце у меня разрывалось. Опять.
При виде Люка на меня опять нахлынуло все то же жгучее желание и боль, и будто плоть отрывалась от плоти. Кожа вся огнем горит.
Любовь.
Если бы я не пошла в «Истон Гроув», были бы мы до сих пор единым целым?
Когда меня принимали в программу, я еще не знала, какой ценой туда попаду. Они не раскрывали частные объявления, пока ты не прошел первичные тесты – наверное, потому что результаты тестов диктовали стоимость, а твоя платежеспособность диктовала критерии для частных объявлений. Только на генетическом консультировании мне дали несколько альтернатив и сообщили, что в связи с моими ограниченными финансовыми возможностями мне доступна только опция «ovum organi на двоих». Когда «Истон Гроув» открыла свои двери, оно предоставляла всего одну услугу – программу по созданию эксклюзивного ovum organi, и если ты не мог себе позволить собственное членство, то не мог и стать частью программы. Вот и весь разговор. За первые лет десять «Истон Гроув» стала синонимом строгих костюмов, тонированных кадиллаков и высших слоев общества, которые могли позволить себе анонимность. Мама все еще была жива, когда «Гроув», какой мы ее знаем, только-только зарождалась, и я помню мелькавшие в новостях репортажи, когда я возвращалась со школы. Мама смотрела их одним глазом, не прекращая шкрябать по холсту сухой надрывистой кисточкой.
Но в один прекрасный день что-то
