быть вашим Королем, – возглашает он. – Я не тот, кого желали боги, но я буду вашим лучшим Королем до тех пор, пока те же боги не ниспошлют нам благочестивую сестру, чистую сердцем и разумом, дабы произвести на свет жизненно важного наследника, а не какого-то бастарда, которым можно помыкать. О сколь преступно попрала она священное место Сестры Короля, высшее изо всех титулов и званий, ибо из ее чресел должен был произойти Король! Может, теперь я произведу на свет дочь-первеницу, а от нее родится сын истинный. Я не был взращен для этого, как и мои сыновья, но времена призвали меня к служению, и я буду служить. Во благо Фасиси и всего Севера».
Во всеуслышание он ничего этого не говорит, потому что обвинения против Сестры Короля не вынесено. Все это звучит из уст посланцев, разлетаясь молвой о том, что он мог бы предъявить суду, если бы тот имел место, а его слова имели вид официального обращения. Но когда Король готов будет изречь свое слово официально, то, видят боги, он его изречет.
Створки дверей открываются навстречу взрывной тишине; ни людей, ни слуг, ни львов, ни роскошных птиц, ни обезьян, ни двора. Вначале Соголон слышатся болтовня, смех, приглушенные говорки сплетен, шепотки слухов, и лишь затем до нее доходит, что это не более чем прогулка по собственной памяти. Сквозняки и ветерки не доносят до ушей ничего, кроме оттенков своего шума. Холодны и голы каменные стены, потому что нет на них больше гобеленов Кваша Калифы; они исчезли. Ожидание, что к ней подойдет хотя бы один лев, тоже не оправдывается: никто к ней не подходит.
Добравшись по анфиладе до последних дверей, Соголон обнаруживает, что их тоже нет; не осталось даже петель. Здесь она вспоминает, что двери были лиловые, эта мысль заставляет ее оглядеться, и теперь она видит, что лиловые стулья тоже исчезли. Исчезли и все занавеси, в которых есть хотя бы оттенок пурпура; ни единой вышивки с пурпурным цветком, ткани с пурпурным рисунком, даже самого маленького. А заодно и всех ковров, гирлянд и шелковых драпировок вокруг золотых колонн, этих символов державной власти.
Всё снято, содрано, унесено. Сгинуло.
В тронном зале никого, и от караульни до этого места никакой охраны, некому сопроводить или указать, куда ей идти. Но именно сюда ее отправили дожидаться королевского волеизъявления они, Совет тех заседателей. Ждать дальнейших указаний от Короля или его правой руки, то есть Аеси. Соголон выбирает комнату близ кухни, где раньше было зернохранилище, и там сбрасывает единственное запасное платье, которое у нее есть. Слуг вокруг не видать, а значит, ее, скорее всего, прислали сюда прислуживать; не исключено, что и назло Сестре Короля, которая ее изгнала. Поскольку нет никаких указаний о том, куда идти, она отправляется наверх.
– Что, всё высматриваешь? – встречает ее на входе голос Сестры Короля. Эмини сидит на подоконнике, глядя в проем смежной комнаты, где, помнится, раньше стояла кровать. Смятые простыни на полу вызывают догадку, что она теперь здесь живет, а не бывает с визитами.
– Здесь оскверняла наш слух одна из давалок моего отца. Она же была кормилицей у моей матери. Такие бабы бывают две в одном лице, – говорит она с невнятным смешком.
Соголон едва успевает войти, как Эмини, спрыгнув с подоконника, направляется к ней походкой нетвердой, как у пьяной. Не успевает Соголон спросить, чем может помочь, как та бесцеремонно хватает ее за горло.
– Кто тебя послал, сучка? Кто против меня замышляет? Говори! Никто по своей воле сюда бы не явился.
Соголон напугана, но хватка королевой сестры непрочна. Глаза у нее тяжелые, веки припухли, а дыхание ну очень несвежее.
– Совет, ваше высочество. Меня послал Совет.
– Чтобы сделать что? Вы все там сговорились меня проклясть, да? И тебя послали за мной пошпионить?
– Не знаю, ваше высочество.
– Она не знает. Ее спрашивают, шпионка ли она, а она, видите ли, не знает. Нет, вы поглядите! Кто хоть когда-либо говорил подобные вещи принцессе?
– Меня просто послали сюда во дворец, ваше вы…
– Ну конечно! Как всё замечательно сходится. Я посылаю тебя на конюшню, а они отправляют тебя обратно ко двору. Ты, должно быть, вне себя от счастья?
– Да лучше б я была с лошадьми, чем с кем-либо из вас! – немея от собственной дерзости, выкрикивает Соголон.
– Гляньте на нее! И всё это исходит от маленькой Соголон? Девчонка с конюшни – и та полагает, что может позволять себе вольности с принцессой!
– Простите, ваше высочество.
– Не извиняйся. Это первые честные слова, сказанные мне более чем за четверть луны. Кроме того, я больше не принцесса, не Сестра Короля, и даже не Эмини. Я меньше чем ничто.
– Ваше высочество…
– Знаешь, кем ты себя ощущаешь, будучи ничем? Ты гол, но ты не чист. Пергамент, на котором ничего, кроме намерения. Лист с его белизной.
Одеяло на ее плечах всего лишь коврик, который она скидывает, являя взору свою тонкую белую рубашку, сквозь которую тело просвечивает подобно дыханию на стекле. Сквозь ткань видны кожа и плоский живот.
– Моя старшая. Я даже не знаю ее имя. С того момента, как ко мне ее приставили, она всегда значилась «старшей», даже не дамой, а просто старшей женщиной. Может, именно поэтому.
– Что «поэтому», ваше высочество?
– Поэтому она и послала весточку Королю насчет потайного хода. После того, как помогла мне проделать то самое, о чем затем послала сообщение.
«Она тебе не помогала. А просто повиновалась твоему приказу», – думает Соголон, но вслух не произносит. Она потрясена, но всего на мгновение, прежде чем в голову вторгается мысль: всё, что кажется внезапным и случается в одночасье, на самом деле, если приглядеться, имеет свою весьма продолжительную историю. Кроме того, поступки Сестры Короля кажутся благодеяниями просто из-за ее незлобивости – и всё же это предательство потрясает. Некоторые из челядинцев понимают свою роль так, будто их направляет не иначе как десница божия, а в символы трона они подчас верят сильнее, чем те, кто на нем сидит. Вот и старшая женщина, похоже, из их числа, даром что тайком притаскивала ей в конюшню еду. От этого сердце сжимается тонкой и острой жалостью к Эмини; настолько, что горчит во рту.
– Я… я не знаю, то ли мне тошно от богов, то ли это утренняя хворь, – говорит та, потирая живот, и вновь захлебывается смехом, который постепенно переходит в стенание. Эмини пошатывается, едва не падая, и Соголон подбегает, чтобы успеть схватить
