пусть ещё водички принесут. Ужасно сушит.
— Конечно, — сказала я. — Ольгер, а где ты шляпку взял?
— Шляпку? — удивился он. — А, шляпку… наверное, той девчонки… Вот это поразвлёкся вчера! — и хихикнул, как наши детки. — Леди Карла, велите, сделайте милость, послать людей в маленький отель неподалёку от площади Капитанов. Развалюшка такая дешёвая, под названием «Дикая медуза». Там в пятом номере — мои вещи, впрямь ценные, они и мне понадобятся, и вам, быть может, тоже. Большой чемодан, обшитый тканью в клеточку, и саквояж. Только велите вашим людям их не открывать и не обыскивать. Я вам всё и сам покажу, а простецы… ну, вдруг случайно нюхнут чего… Лучше не рисковать.
* * *
Ольгер, выхлебав целый кувшин воды, без ошейника, довольный, как сытый кот, мне говорил, что он может и тут поспать, что вообще-то он эту ночь в камере отлично проспал, тихо так, — но я его и слушать не стала. Тут сыро, холодно, крысы — не хватало ему ещё простудить поясницу или схватить грудную жабу. Велела Норису дать ему сопровождающих и отвезти во Дворец. И черкнула записку Клаю, чтобы прекрасного мессира Ольгера, графа Заболотского, устроили на отдых по-человечески, а то он после вчерашнего плохо себя чувствует.
Он смотрел на меня, улыбался во всю лягушачью физиономию — и был мне мил ужасно. Даже удивительно, как быстро иные люди становятся своими.
И Тяпка к нему ласкалась: собаки вообще добрых людей чуют. А до Ольгера, похоже, дошло, что она просто бедная псинка, а не чернокнижный ужас: он даже присел её погладить — а она ему от чувств чуть глаз не выбила носом.
— Я тоже собак люблю, — сказал Ольгер перед тем, как уйти с ребятами Нориса. — Всегда жалел, что они нас боятся.
— А где твоё клеймо, Ольгер? — спросила я.
— Везде, — радостно сказал он. — Поэтому я до сих пор ещё жив.
Я пока не стала его расспрашивать дальше, хоть и очень хотелось. У меня ещё куча дел была в крепости — а там люди уж намного менее симпатичные, чем Ольгер. Но сведения я рассчитывала добыть ценные, поэтому идти пришлось, делать нечего.
Бесноватый, у которого нашли проткнутое ухо и непристойные карточки, оказывается, с другой стороны сидел, хоть и в том же бастионе. Наставник Лейф, молодой и толковый мужик, там создал отличные условия: очень грамотно вышиб молитвами всю мелкую погань, поставил у входа в ту часть, где разместили диверсантов, пресвятое Око Господне, а на стене снаружи нарисовал Святую Розу и знаки против Приходящих в Ночи. Дельно: вампирам там всё равно делать нечего, а кроме них в ночи приходят всякие разные, не всегда приятные.
— Ничего себе, — сказала я, рассматривая его чертежи. — Отличная квалифицированная работа, святой наставник. Просто восхищаюсь.
— Я учёный, дитя моё, — улыбнулся Лейф. — Закончил столичное духовное училище во имя Святой Розы и Путеводной Звезды. А отец-наставник, что читал священную историю, рассказывал немало о том, каковы бывают пути зла и как надлежит защищаться от них. И особо напоминал, что кроме святого слова есть и святые символы.
— Это здорово, — сказала я. — Вот бы все наставники это помнили! Наставник Лейф, вы только велите, пожалуй, обвести знаки масляной краской, а то сотрётся мел. Нам ведь эти казематы могут ещё пригодиться: видите, с какими гадами воюем.
Лейф кивнул согласно и пошёл распоряжаться — а я подумала, что крепость в надёжных руках. Хорошо, когда наставник с ходу понимает, кто на чьей стороне: на меня он смотрел как на свою, даже Тяпка его не особенно смутила. И Ольгера он не обижал: перестраховались с ошейником дельно, — мало ли какой фортель одуревший некромант может выкинуть — но раз пришёл в себя, значит, уже можно и не применять силу. Мы тоже боремся со злом, только с другой стороны.
Кажется, именно тогда я окончательно поняла, что, будь на мне хоть ещё три клейма Тьмы, всё равно я солдат Света. Так уж почему-то ложатся карты. Ведь если стоять перед судом Всевышнего, то я — явно на той же стороне, где Лейф. Не там ведь, где гады с динамитом или отрезанными ушами.
Я пошла обратно в бастион. На дворе было холодно, а всё равно уютнее, чем внутри. Диву дашься, как Ольгер ухитрился там расположиться с удобствами: камеры — как коробки, стены серые, окошки под самым потолком, свет еле сочится, железные койки, прикрученные к полу… Честно говоря, тяжело отделаться от мысли, что до казни тут Церл сидел, — только не знаю, в каком каземате точно. Может, и ещё интересные узники были — ну тайные узники, все ж понимают… Никто отсюда не бежал никогда. Некромант, чернокнижник, алхимик — всё равно…
Мне показали артефакты. Интересно.
Я очень надеялась на ухо, но ухо мне ничего не дало: его отрезали у живой женщины. Бедняжку ужасно жаль, но лучше бы они потрошили труп: по такому мясу я ничего не могла понять, кроме того, что его нашпиговали злом, как жареную рыбу пряными травками. На гвозде, которым ухо было проткнуто, виднелись какие-то царапины, но я не поняла, знаки это — или просто ржавчину с гвоздя сцарапали, когда выдёргивали его из гроба. Гвоздь был из гроба — без вопросов. Но смысла всей этой дикости я не могла уловить.
И карточки были редкостно мерзкие: все девки — жалкие, худые и то ли больные, то ли одурманенные. От каждой карточки тянуло не столько настоящим злом, сколько тоской, унылой мутью. Чтобы в этом разобраться, надо было быть экспертом именно по чернокнижию — а я уж точно экспертом не была.
Я решила потом расспросить Ольгера и приказала показать, где держат арестантов.
Ольгера в камере оставили в его собственной одежде, а вот диверсантов переодели, как полагается по уставу, в полотняные штаны и рубахи без завязок. Очень дельно: кто знает, какая дрянь могла оказаться в их тряпье — и что они умели делать с нею. Но когда караульный мне открыл глазок камеры, задержанный гад сидел в этих штанах и завязывал в узлы рукав рубахи — а второй уже был закручен в какой-то клубок из узлов.
— Что вы за остолопы! — сказала я караульному. — А если бы этот ненормальный повесился?
— Не на чем, леди, — заикнулся караульный.
Не слишком опытный ещё,
