Макс Далин
Чародеи
В горящее Юлькино лицо летит водяная пыль.
Чёрный дождь.
Предновогодняя оттепель покрыла мостовые грязной наледью, а газоны превратила в месиво из оттаивающей земли и мокрого снега — ноги то скользят, то вязнут. У входов в парадные тускло, еле-еле, светятся лампочки — через одну, почти не мешая сгущаться раннему сумраку. Липкая темень, как нефть, наполняет двор, затекла во все углы.
Мешает дышать. Мешает бежать.
А преследователи сопят и топают за спиной — и внутри поднимается, разгорается тёмный огонь, и панический ужас гонит Юльку вперёд.
Особый ужас. Не перед злобными идиотами сзади — наоборот, их почти жаль. Перед беспощадным прожектором, уже вспыхнувшим где-то под рёбрами. Его бесплотный свет кажется почти реальным, освещает Юльке путь — пока только двор, опостылевший, но обычный двор.
Пусть так и будет, пусть так и будет, бьётся в висках.
Но в том же обжигающем мёртвом свете изнутри уже виден и кусочек будущего.
Не надо, не надо, не надо!
И вдруг — траншея.
Опять коммунальные гады тут трубы выкопали! Чинят, чинят… чтоб им в аду вечно эту ржавчину хлебать, мелькнуло в мозгу — но Юлька тут же мотает головой, вытряхивает сорвавшуюся мысль: нет-нет-нет, шутка, шутка, шутка! Волна ужаса окатывает тошным ватным жаром.
Вот тут-то они и догнали.
С одной стороны — траншея, свет скудного фонаря не достаёт до дна, прыгать — переломаешь ноги. С другой — трансформаторная будка. К будке Юлька отступает, отступает, чувствуя тошную безнадёжность. Загнали в угол — и приближаются.
Юлька ещё трепыхается, сопротивляется ещё, тянет руки, пытаясь как-то удержать их, остановить:
— Ребята, не надо!
А Зёма ухмыляется и выщёлкивает лезвие ножа:
— Надо, сука!
Ох, дурак… жалость расползается мокрыми ошмётками.
— Ну пожалуйста… ребята… не подходите, пожалуйста…
Пока между ними и Юлькой есть какое-то пространство, пока не трогают, не прикасаются — ещё можно оттянуть, погасить, остановить, но…
Идиот-Прыщ, шестёрка, вечный прихлебатель, выслуживается перед Зёмой, делает быстрый шаг и бьёт Юльку кулаком по лицу.
Она отлетает назад и впечатывается спиной в стену, но уже не чувствует боли — только вкус крови во рту. Кошмарный прожектор внутри вспыхивает в полный накал, превращается в сонар, в рентген, выжигает и жалость, и страх.
Юлька выпрямляется и смотрит. Улыбается окровавленными губами.
Кодла Зёмы замирает, но уже поздно.
— Какой ты, Прыщик, молодец, — говорит Юлька медленно, и голос звучит не умоляющим кудахтаньем, а тяжёлым медным звоном. Погребальным набатом. Сильно. — Поймал. Судьбу. Ну давай, держи в обе руки. Я вижу. Ви-ижу, сопля ты жалкая. Мозги твои на асфальте. На-адо же, сколько у тебя мозгов, а так сразу и не скажешь!
И хохочет.
Её хохот настолько страшен, что Серый пятится и шепчет:
— На хрен, на хрен, я пошёл, я уже ухожу…
А у Прыща вытягивается пятнистая морда, и он бормочет:
— Ой, бля, заткнись!
— Ты, Прыщик, космонавтом быть не хотел? — хохочет Юлька, ужасаясь собственным словам, но замолчать не может — иначе свет чудовищной правды разорвёт изнутри. — Будешь! Полетаешь! С восьмого этажа, а-ха-ха!
Зёма бьёт её в живот носком ботинка. Юлька сгибается, но не чувствует боли и не отводит взгляда. Её почти нет, есть только адский прожектор внутри, она сама — беспощадный луч.
— Зёмин, радость моя! — хохочет из её разбитого рта медный чужой голос. — Твой братец перед смертью обблевался и обосрался — и с тобой то же будет. Все кишки выблюешь, аж скоряки удивятся!
— Ведьма! — шепчет Зёма белыми губами.
«Струсил!» — хохочет то, что внутри.
— Ну, что ж ты? — хохочет тварь, в которую превратилась Юлька. — Давай, убей ведьму, ну?! Переживёшь меня на пару дней, а-ха-ха! Ты, малыш, ничего не кушай и не пей: отра-авишься!
Юльке вдруг становится хорошо и легко. Она больше не пытается заткнуть, заглушить этот голос изнутри, она улыбается Зёме почти радостно и идёт навстречу ему.
— Зёмин, — говорит тварь изнутри издевательски, — что ты замер-то? Обгадился раньше времени, да? Страшно убивать? А умирать тебе не страшно, падаль ходячая? Ведь то, что ты ещё ходишь, одна видимость, умора!
Юлька готова. Но Зёма передумал. Он опускает руку с ножом и пятится. Слабак. Тряпка. Трус. Юлька идёт на него, хохоча и встряхивая волосами, а он пятится и пятится, а Серый уже смылся, а Прыщ чуть не соскальзывает в траншею и с трудом ловит равновесие. Юлька входит в мутный луч фонаря, Прыщ орёт — и в этот-то момент рядом и визжат тормоза.
И какая-то тётка кричит:
— Ребята, всё, остановитесь!
И все останавливаются.
* * *
Это поразительно.
Голос у этой тётки — как у училки из старого кино, про пионеров. Чистый, спокойный, правильный голос. У настоящих, некиношных училок такого голоса не бывает. Но дело даже не в этом.
Тётка приказала — и луч радара, который жёг Юльку изнутри, гаснет, будто кто выключателем щёлкнул. Отпускает. Из тела словно выдёргивают стальной стержень — и Юлька валится тётке на руки, пачкая её плащ уличной грязью и кровью.
А кодла Зёмы стоит, как громом поражённая. Тупо стоят и пялятся, у Прыща челюсть отвисла, у Зёмы глаза — пустые стекляшки. Спят стоя.
Офигеть.
— Молодцы, — говорит тётка. И продолжает. Тон — спокойного приказа. — Меня не видели. Машину не видели. Юлю не видели. Ничего не помните. Саша, больше не надо лазать на крышу. Славик, тебе нельзя пить спиртное. Повторите.
— Вас не видели, — гнусят оба, словно тяжело обдолбанные. — Машину не видели. Юлю не видели. Ничего не помним.
Прыщ вякает:
— Мне больше не надо лазать на крышу.
А Зёма еле выговаривает:
— Мне нельзя пить спиртное.
Юлька, полулёжа у тётки на плече, тихонько удивлённо присвистывает.
— Идите домой, — отпускает тётка, и оба отморозка медленно, спотыкаясь, как зомби, бредут прочь. А тётка обращается к Юльке. — Идти можешь? Недалеко.
Машина — видавшая виды «Нива» — в двух шагах. Юлька, цепляясь за руку тётки, делает эти два шага. Живот ужасно болит, грудь болит, болит разбитое лицо. Тётка помогает ей сесть на заднее сиденье, садится рядом, говорит кому-то впереди:
— Поехали.
Кто впереди — Юлька не понимает. Какая-то серая тень, не всмотреться. Но Юлька и не всматривается, она ужасно устала.
Тётка гладит её по голове, по плечам, кладёт руки ей на живот — и Юлька расслабляется и расслабляется, боль отпускает, уходит, остаётся только тошная тоска.
— Вы гипнотизёр, что ли? — говорит Юлька, с трудом шевеля
