прогуливаясь, они направились в сторону доков, где виднелись портовые краны.
— Допустим, мой информатор работает в конструкторском бюро. Допустим, он имеет любовницу. Остальное вас не касается.
— Вы втягните нас в провокацию! Как пешка в игре Советов, — зашипел Кравец.
Мезенцева усмехнулась.
— Эти люди ненавидят Советы так же, как и я. Они хотят бежать. Но не на пустое место. Квартира или домик в пригороде Парижа. Счет в швейцарском банке на предъявителя, чтобы жить безбедно на проценты… Только не ждите, что я продамся по дешевке! Пусть Шилле готовит полмиллиона долларов наличными. И после этого, Кравец, мы расстанемся навсегда.
Они свернули в пустынный переулок, Кравец вдруг сделал шаг и с угрожающим видом прижал Мезенцеву к стене.
— Не называйть имен! Не смейть так мовить до мине!
— Эй, уберите руки! Я закричу, здесь за углом охрана порта. А в полиции расскажу, что вы никакой не чертежник Мартин Хьюз, а бывший советский подданный, перебежавший на службу к нацистам!..
— Пржеклята стара курва!
Рожа Кравеца скривилась от недовольства, он отступил, но на лице было написано: «Свернуть бы тебе шею в темном углу!»
— Мне плевать на ваши угрозы. Передайте Шилле, что я готова продать документы. Но если он не поспешит, микрофильмы уйдут в другие руки.
— Вы маете микрофильмы? Гдзже взято?
— Я все сказала, Кравец. Адьё.
Мезенцева повернула обратно в сторону набережной. Навстречу шли докеры в рабочих спецовках. Кравец остановился, прикурил сигарету. Понимая, что ни уговорами, ни угрозами не победит упрямство старой ведьмы, он с ненавистью посмотрел ей вслед.
* * *
Перед фильмом показывали киножурнал — к радости Кима, про Олимпиаду. Звучал спортивный марш, перемежались виды города Хельсинки и наших стадионов, показали тренировки спортсменов и передачу Олимпийского огня.
Комментатор рассказывал, что столица Финляндии выиграла право принять мировые состязания еще в 1940-ом году, но эти планы отменила война. И вот наконец этим летом отложенные игры должны состояться: шестьдесят девять стран, почти пять тысяч спортсменов, примут участие в международных соревнованиях. Будут разыграны сто сорок девять комплектов наград в семнадцати спортивных дисциплинах. Среди них фехтование, парусный спорт, бокс, гимнастика, тяжелая атлетика… Включены в программу и командные игры.
Развевалось алое знамя, тренерский штаб докладывал, что советские спортсмены готовы к борьбе за медали. Диктор с особым волнением объявлял: «Девятнадцатого июля алые стяги Советской страны поднимутся над столицей страны Суоми. Пятнадцатым Летним Олимпийским играм быть!»
Потом пустили новый фильм «Садко». Анна вышла из зала в полном восторге. Хвалила артистов, костюмы, декорации. Как хорош древний город, царские палаты! И заморские земли, и птица Феникс… А прощание с Любавой на стенах крепости! А встреча в березовой роще…
Ким дернул плечом.
— Любовь — для девчонок!
— А я-то думал, тебе понравилось, — удивился Нестеров.
Весь фильм парнишка просидел, открыв рот, но теперь вдруг отрекся от своего детского восхищения.
— Да ну, какая-то сказка для малышни. Вот «Чапаев» — это я понимаю. И киножурнал был интересный. Про Олимпиаду.
Дома ужинали. Киму в школе задали читать Гайдара, «Сказку о военной тайне». За столом, дождавшись минуты, когда Анна вышла бросить фартук в стирку, мальчик наклонился к Нестерову:
— Дядя Лёша! Я хотел… ну, в общем, спросить… А ты знаешь военную тайну?
— А ты почему интересуешься? — так же заговорщицки ответил Нестеров.
— Просто я подумал… Если снова будет война и немцы нас угонят в лагерь, я там скажу, что знаю от тебя важную тайну, — Ким оглянулся, не идет ли мать. — Я подниму восстание. И спасу всех, взрослых и детей. Ведь раньше, когда маму угнали, я был маленький. А теперь большой.
Нестеров помолчал. Ответил негромко, серьезно.
— Войны не будет, Ким. Никто нас больше не посмеет тронуть.
Анна вошла, услышала обрывок разговора.
— Потому что у нас бомба? — спросил Ким.
— И бомба, и танки, и самолеты. И радиолокаторы, — Нестеров перешел на веселый тон. — И все наши тайны под строгой охраной!..
В десять уложили Кима, вдвоем на кухне допили вино.
Квартира на Чистых прудах, всего двадцать метров, бывшая дворницкая в доходном доме, первый этаж. Сырая, тесная, но своя, с газовой колонкой и совмещенным санузлом. Когда переселялись из общежития, они вместе с Анютой вымели, вычистили всю грязь, купоросом вывели грибок, покрасили полы и стены, спаленку оклеили обоями. Анна сочинила занавески, нашила наволочек, одеял из разноцветных лоскутов. Дом небогатый, но чистый, уютный. Одна беда: как ни заделывай щели цементом с битым стеклом, мыши проедают половицы и лезут в дом — в тепло, к запасам хлеба и крупы.
Алексей не говорил об этом, но он не любил старый портновский манекен, который Анна выкупила у артели, где работала прежде. Вот и сейчас в полутьме манекен маячил возле их постели белым крепдешиновым платьем; безголовый призрак — то ли давно умершая женщина, то ли сама смерть.
Анна уже легла, невесомо скрипнула панцирная сетка. Нестеров стал раздеваться, чтобы лечь. Они привыкли к шепоту — не разбудить мальчишку. Анна снова вспоминала «Садко», потом вдруг спросила:
— Я все думаю… Как же вы к ним поедете, Алёша? После всего — блокады, налетов, сожженных городов… Как это можно простить?
Нестеров сам для себя давно нашел ответ.
— Простить нельзя. А жить дальше — нужно.
Но, как бывает часто, отвечая на вопрос, ты будто бы обмениваешь свою уверенность на сомнения другого человека. Так и сейчас, когда Анюта поправляла одеяло, взгляд Алексея скользнул по тыльной стороне ее предплечья, где был наколот лагерный номер. А может и верно сказано в Библии: «Мне отмщение и аз воздам».
Анна поймала его взгляд, прижала руку к груди. И Нестеров именно в эту минуту решил рассказать о встрече на бульваре, которой тяготился почти неделю. Мало ли что случится завтра, жена должна знать, если он не вернется домой.
— Меня вызвали
