самые бессмысленные и самые унизительные его приказы. Я запретил себе думать о нем. Я был готов даже кадить и зажигать перед ним свечи, лишь бы он оставил меня в покое наравне с остальными солдатами. Он возненавидел меня за то, что я был шпак, шпак до мозга костей, который не проявляет интереса к повышению по служебной лестнице, но больше всего за то, что я умею печатать на машинке. Умей он хотя бы двумя пальцами тыкать в клавиши, он стал бы фельдфебелем, получил бы под свое начало провиантский склад, женился бы, нанял бы или построил домик в предместье и держал бы пять-шесть свиней на казенных харчах.
Мой бог Шопор нарушал самые элементарные условия договора между богами и людьми, испокон века признаваемого всеми религиями: у меня власть, у меня три бляшки, я непогрешим, всемогущ, могу стереть тебя в порошок, если мне вздумается, и потому поклоняйся мне, приноси мне кровавые и денежные жертвы, и я дарую тебе раз в день часок или хотя бы точно определенную минуту, чтобы ты мог в это время жить по-человечески, по-своему. Ефрейтор Шопор, как все примитивные, неопытные боги, хотел проглотить нас целиком до последней косточки.
Из-за того что он был всего лишь ефрейтором, он спал не с фельдфебелями, а с нами, с сиволапыми неучами, вынужден был нюхать нашу мужицкую вонь. Это, очевидно, больно задевало его безграничное самолюбие. Заслушав вечером приказы по части, после ужина, когда мы уже лежали на койках, он вдруг командовал «подъем» потому, что ему померещилось, будто наши ботинки поставлены недостаточно аккуратно в ногах постели, и объявлял проверку. Он искал и проверял, что поставлено небрежно, кое-как положено, что стоит, что лежит, готовое к команде, к построению, к ночной тревоге.
Он проделывал это изобретательно, как человек, непрестанно только и думающий о том, как бы еще погонять своих неучей. Шопор ворчал, ругался, швырял за окна наши одеяла, шинели, ранцы, а когда подходил к нашей койке, всякий раз обнаруживал непорядок. Для нас он всегда приберегал какой-нибудь сюрприз. Он не ленился залезть, на четвереньках под нашу койку, послюнить палец и вытащить кусочек соломинки, случайно выпавшей из тюфяка. Этот «сор» мы должны были вынести вдвоем на одеяле и вытряхнуть в мусорную кучу. Подобные наказания, хотя и неприятные для нас, были выдумкой и развлечением от скуки — мы это понимали. Дайте кому-нибудь неограниченную, божественную власть, и он должен непременно попробовать, как мальчуган, зажечь спичку, вправду ли эта власть неограниченна и божественна, поиграть с ней. Если двое взрослых мужчин выносят на одеяле соринку, это может быть забавой для бога. Пожалуйста. Но Шопор начал придумывать вещи похуже. Однажды при вечерней проверке он увидал наши начищенные до блеска ботинки. Когда мы их чистили, вся спальня давала нам советы, припоминая то, что говорили отцы, когда-то чистившие гусарские сапоги, и наконец признала наше дело совершенно безукоризненным. Но Шопор спросил с божественной уверенностью:
— Ботинки чистили?
— Так точно, господин ефрейтор, чистил.
— Подумайте и скажите истинную правду: чистили вы свои ботинки?
— Так точно, господин ефрейтор, чистил.
— Покажите, идите сюда на свет.
Трудно поверить, но Шопор, глянув на подошвы, объявил:
— Бездельники, ничего вы не чистили, все вы врете! Если бы вы их чистили, они были бы чисты как слеза. Смотрите!
И он вытащил булавку из лацкана, поковырял под подковками. Оттуда выпало несколько песчинок.
— А это что такое? Это грязь! Вы мне соврали! Руки на пояс, гусиным шагом марш! Сделайте кружочек по двору. Будете кричать — и громко! — то, что я вам скажу: «Я не должен обманывать своего начальника! Я не должен обманывать своего начальника!»
Понятно, приказ мы выполнили. Мы прыгали по двору, как орангутанги, кричали о своем позоре и унижении. На нас глазели из всех окон. От стыда мы были готовы провалиться сквозь землю. Но могли бы мы не прыгать, не накликать позор на свою голову? Стоит только кому-нибудь, вроде ефрейтора Шопора, получить неограниченную власть над человеком, как он сразу же или вскоре захочет стать богом для подчиненных или окончательно станет скотиной. Он захочет уничтожить вас так или этак. Но что вы такое, отданный в неограниченную власть ефрейтора или цугсфюрера? Как вы можете защититься от него?
Сержант Мелиш, будущий офицер, у которого, конечно, все эти испытания остались позади, посоветовал мне увильнуть от службы. И я с благодарностью ухватился за эту возможность. Сколько я ни размышлял, другого способа самозащиты не находилось — только увильнуть. Чтобы сохранить свое человеческое достоинство, я должен был проткнуть ефрейтора штыком, и тогда другое, еще более высокое божество, у которого было на одну бляшку побольше, с аппетитом слопало бы меня. Если кто-нибудь, вроде Шопора, имеет над вами неограниченную власть, почему бы ему, если вздумается, не осрамить вас? Шопору так захотелось, и он неутомимо испытывал на мне и в особенности на Бенчате — особенно на нем — свое могущество.
Вскоре Бенчат — речь идет именно о нем — стал совершенно невыносимым солдатом. Не заболей я однажды животом, не произойди того, что произошло, Бенчат забыл бы, где у него правая, где левая нога, не говоря уже о голове.
— Ну, Бенчат, конечно! Конечно, эта рыжая башка опять все испортит!
Так или иначе, но Бенчат был невыносим. С первого взгляда каждый понимал, что он несносный парень. Это чувствовала вся рота, особенно на марше и при построениях, когда рота должна была блеснуть своей выучкой перед своим командиром или немецким инструктором, противным щеголем с моноклем в глазу и членом какой-то миссии. Бенчат словно нарочно подводил всех. Будь он каким-нибудь карапузом, его сунули бы в хвост роты — и дело с концом, а он вымахал на два метра. Эта долговязая дубина, к тому же еще и рыжая, торчала впереди на правом фланге, как колокольня, выше всех на целую голову. В роте его видели перед собой все, ощущали, как он неуклюже раскачивается в своем собственном ритме во главе марширующей колонны. Бенчат отличается от всех и этим привлекает к себе внимание. И старший лейтенант — командир роты, и отделенный — ефрейтор Шопор, и все мы постепенно начинаем понимать: рота — одно, Бенчат — другое.
На марше бывает так. Вначале вы чувствуете усталость, мозоли болят, гвозди впиваются в пятки, но потом, отмерив ногами километры, вы уже ровно ничего не чувствуете. Вы перестаете что-либо ощущать, не думаете о себе, одолевая километр за километром, словно загипнотизированный, без мыслей и без ощущений. Вас охватывает почти обморочная истома, какое-то сладострастное наслаждение ритмичным движением марша. Вы
