мучеников появились зловещие крылатые тени. Они не терзали людей и, казалось, вообще не обращали на их страдания никакого внимания: безликие головы горделиво вздернуты, руки либо сложены на груди, либо вытянуты вдоль туловища — но именно от этих фигур Малику вдруг сделалось не по себе. От картин, несмотря на полное отсутствие холодных цветов, словно веяло стужей.
Это ад. Это не может быть ничем иным.
Журналист попробовал мысленно провести аналогии с известными ему мастерами прошлого. Иероним Босх? То же множество перемалываемых в адской машине обнаженных грешников. Нет, не то. Ад Босха не пламенел, да и демоны у него куда более фантастичны. Православная иконопись? Что-то общее определенно есть, но сдержанные христиане не делали изображения преисподней настолько откровенными.
Женщина с широко разведенными ногами. Из влагалища сочится черная слизь. Рядом с ней юноша, чьи гениталии объяты огнем. Да что, черт возьми, не так с головой у человека, который раз за разом рисует подобное?!
Малик добрался до последнего из полотен, у которого уже собралась небольшая группа оживленно споривших гостей. В центре всеобщего внимания находился, разумеется, Гюнтер Мерк. Он жестикулировал и улыбался, но лица дам и кавалеров в вечерних нарядах были мрачны. И Малик мог их понять. Он ощущал себя опустошенным и надеялся, что ему все же хватит сил на последнюю картину.
«Без названия. 1989 г.».
Холст, перечеркнутый всепожирающим пламенем. Крики о помощи, обращенные именно к нему, Малику Санди, скрюченные пальцы, цепляющиеся за раму, пустые глазницы, ребра под полупрозрачной кожей, лихорадочное биение сотен сердец. И — взмахи демонических крыльев, раздувающих пламя пожара.
Малик отшатнулся от картины. С грохотом полетела на пол тренога. Жалобно звякнуло стекло фотоаппарата.
— Чертовщина, — выдохнул журналист. — Не может такого быть.
— С вами все в порядке?
— Эй, дружище! — это был голос Мерка.
— Да, да. Все хорошо. Как он это делает? Как он мог рисовать подобное сорок лет и понимать, какой эффект произведет именно последняя из картин?
— В этом и заключается гений, — коллекционер развел руки в стороны. — Не объяснить. Впрочем, можешь попытаться… Спроси его.
Старик застыл за столом, держа спину идеально прямой, словно жердь проглотил. Худое лицо со страдальчески сжатыми губами обрамлял нимб седых кудрей. Под крючковатым носом и на подбородке белела некрасивая редкая поросль. Карие глаза навыкате смотрели на Малика внимательно, но без враждебности. Ничем не примечательный еврейский дедушка. Ни капли не похож на сумасшедшего живописца, чьи творения лишают зрителей чувств.
— Малик Санди, журнал «Monde Inconnu», — представился журналист.
— Никогда не читал, — проскрипел старик на сносном французском. — А по-немецки не понимаете?
— Английский, испанский, французский, арабский — на ваш выбор, — Малик виновато улыбнулся. — А вот в языке Гете и Ницше не силен.
— Лучше б и я не был силен. Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона.
— Вы позволите записывать?
Малик достал блокнот.
«Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона», — такими словами забытый Европой гений начал разговор с журналистом «Monde Inconnu». Славное начало!
— Пишите. А вот фотографировать меня нельзя.
— Я и не смогу. Разбил нечаянно камеру. Под впечатлением от вашей картины.
Старик поморщился.
— Пустой комплимент.
— Это правда.
— Мне все равно, если уж быть откровенным. И я по-прежнему считаю, что полотна нельзя выставлять на всеобщее обозрение, что бы вам ни говорил этот учтивый молодой немчик — Мерк.
— Почему вы не хотите показать свое творчество миру?
— Свое? О, вы заблуждаетесь, — узкие плечи художника еле заметно дернулись. — Слава их создателя не принадлежит мне.
Да он точно безумец. Давай, дружище, попробуй разговорить его!
— Пожалуйста, поясните, что вы имеете в виду. И, кстати…
— И, кстати, я не представился. Соломон Рейб. Что же касается пояснений… А уверены ли вы, мсье Санди, что хотите услышать их? Боюсь, если я расскажу вам свою историю, ваша жизнь уже не станет прежней.
— Такова профессия журналиста, — сказал после секундного раздумья Малик. — Всякая история, которую я пересказываю, оставляет в моей душе отпечаток.
— Душе. Вот именно, что душе, — буркнул Рейб.
Малик заскрипел ручкой.
— Ну, вот что, — продолжал художник. — Если вы настолько любознательны, я расскажу вам все. Мерку я бы не открылся, а вам откроюсь. Вы же ведь алжирец?
— Я родился в Париже, но по крови — да.
— Как и я. Как и я… Я родился во Франкфурте, но по крови еврей. Мы с вами чужаки среди своих, а разделяют наши судьбы жалких полвека. Поэтому, полагаю, вы сумеете понять то, что я поведаю. Хотите знать, почему ни одна из картин не имеет названия? Просто потому, что я не имею права их называть.
— Вы уже говорили, что это творение не ваших рук. Но чьих?
— Рук, — старик посмотрел на кисти своих рук, наполовину скрытые пиджаком. — Именно что рук.
Кривые старческие пальцы, пигментные пятна, неухоженные ногти.
— Вы хорошо знаете историю, мсье Санди?
— Не жалуюсь.
— Тогда вы знаете об Ангеле Смерти.
— Танатос? Азраил?
— Чушь! — вскрикнул Рейб. — Не смейтесь надо мной! Мерк не мог не сказать вам, где я томился в годы войны!
— Освенцим. Верно?
— Вернее некуда. И именно там собирал кровавую жатву Ангел Смерти. Если вам неизвестно это имя, то наверняка другое — Йозеф Менгеле — скажет больше.
Нацистский преступник, избежавший правосудия, точно! Да, дружище, здесь ты по-крупному напортачил. Как бы дед не замкнулся в своих неприятных воспоминаниях…
— Я не знал о том, что Менгеле называли Ангелом Смерти.
— Называли? Да он и был им! Чудовищем, калечащим тела и пожирающим души. Именно так он поступил со мной и моим братом.
— Братом? Значит, это он пишет картины?
— Терпение, молодой человек, терпение! Нас было двое. Близнецы. Соломон и Давид, в честь великих иудейских царей. Наша семья была очень набожной, это ее и погубило. За нами пришли еще до начала войны. Родители сгинули в безвестности, а нас бросили в городскую тюрьму. Потом перевели в другую, потом еще в одну, потом еще. Так мы мотались долгих четыре года, пока не попали в лапы Ангела.
Он имел обыкновение лично встречать и осматривать составы с новоприбывшими узниками. Выбирал подопытных, — губы старика задрожали. — Он никогда не пропускал близнецов. Имел к ним какую-то нездоровую страсть. Так мы и стали крысами в его эксперименте. Но мы хотя бы не томились в ожидании назначенного часа. Уже через два дня мы легли на операционные столы. Я никогда не забуду тот ужас, который испытывал, глядя, как Ангел неспешно готовит инструменты. Для него это было пугающе естественно. Именно тогда я осознал, насколько ничтожна человеческая жизнь. Насколько она обесценена и
