вдаль. Если бы не прыжок, то в них не было бы революционности. А между тем в самых преемственных из них всегда, по крайней мере на первых порах, есть хоть капля революционности, задор, порыв, бунтарство. Таким трамплином для романтиков был классицизм, для наших кадетов – самодержавие. Для большевиков и футуристов трамплином стало все прошлое, без исключений, и естественно, что размах получился от такого огромного трамплина громадный, и прыжок вышел необычайный. Большевики прыгнули в социализм, а футуристы продолжают скакать по всем направлениям, то в самое небо с Маяковским, то банкиру вбок с Крученых, что на обывательский взгляд, конечно, гораздо ближе, но с точки зрения искусства пожалуй подальше небес. Но суть не в этом.
Русские футуристы, подобно своим западным собратьям, резко порывают со всякой традицией. Но Маринетти и компания все же в гораздо большей мере остались на плоскости членораздельной речи и старались согласовать все свои новые принципы со смысловым значением звукосочетаний. Русские футуристы решительно отвергли смысловую душу слова и признали за ним только звуковую плоть с ей присущим самостоятельным содержанием. Если брать футуризм в очень ограниченном масштабе и только в ближайшей его исторической преемственности, то он предстанет в виде естественной реакции против преувеличений символистов, искавших ключей от тайн в смысловых сочетаниях. Декадентство и символизм, конечно, были порождениями ярого индивидуализма, такого характерного для буржуазного строя прошлого века. И если Берлин требовал от поэзии прежде всего музыки, то это было случайным возгласом, прихотливым парадоксом пресыщенности, и в лучшем случае протестом против скульптурности и мраморной величавости парнасцев, а никак не постижением новой истины о самодовлеющей форме, отрицающей всякое содержание вне присущего самим краскам или самой линии или самим звукам.
Русские футуристы решительно прыгнули в заумь. Мы туда за ними не последуем, так как все равно приходится даже о зауми рассуждать на умном языке. Но их опыты и искания в этой области вовсе не являются беспочвенными и вздорными, как многим это кажется, а в сущности тесно связаны с работою, происходящей во всех областях искусства и производимой очень учеными и серьезными критиками и филологами, которые себя футуристами не признают и футуристов уверенно отрицают. Работы эти. поскольку они мне известны, имеют, конечно, не футуристические окраску и тенденции. Но если в области художественного слова эти исследователи не отрешились от смыслового значения слов, то в области живописи перед ними уже стоит вопрос о том, не должно ли все содержание картин ограничиваться одной только графикой или одним колоритом, т. е. вне сочетания линий или красок ничего не изображать. Для меня в данное время важно не то, насколько основательно то или иное разрешение этой проблемы, но самая возможность ее постановки. Ибо футуристы ставят вопрос о форме и содержании именно таким образом.
Для всякого очевидно, что не только у передвижников или наших гражданских писателей форма была строго подчинена содержанию и играла роль не то статиста, не то бутафории. И если символисты уделяли ей больше внимания, то вовсе не ради справедливости и в бескорыстном стремлении восстановить попранное право, а исключительно из очень своекорыстных целей лучше использовать все возможности, имеющиеся в их распоряжении.
Футуристы, эти современные рыцари угнетенной формы, хотят облагодетельствовать только наш слух и гневно гонят в шею наш разум, до сих пор безраздельно царивший в литературе. Разум, конечно и несомненно, очень сытый, самодовольный и привыкший ко всем жизненным удобствам буржуй. Он давно зарылся в свою «оборону», откуда мешает продвижению вперед всего, что ему угрожает. Этого буржуя, как и всех остальных, не нора ли погнать с насиженного или належанного места? Если пора, то обратитесь к Крученых: от его плевков всякий буржуй обратится в бегство, если только плевок попадет в него, а не в соседа. Злоключению соседа он, конечно, посмеется.
Дело в том, что свои творческие принципы, как я их понимаю и попытался наметить, футуризм до сих пор осуществил в гораздо меньшей степени, чем свои разрушительные наклонности, и рядом с многочисленными и не окончательно убедительными теориями и образцами звуковой инструментовки, дал многочисленные образцы своей изощренности в деле отрицания и опорочения. Теория сдвигов Крученых едва ли имеет какое-нибудь отношение к зауми, где смысловых сдвигов не может быть, или имеет отношение именно к зауми, где такие невольные и нежеланные смысловые сдвиги никак уж не допустимы. Я сам не знаю, какое из этих двух положений вернее. Но эта теория во всяком случае имеет только самое отдаленное касательство к обычной поэзии и оправдывается только в самых разительных случаях, при самых вопиющих недосмотрах, действительно и явно извращающих намерение автора или благопристойность, а между тем эта теория таит какой то всепроникающий яд и является дьявольским соблазном, как это верно отметил Робакидзе. И напрасно отказался Крученых от наименования себя дьяволом и в ответном слове заговорил о чорте, которого вдобавок еще назвал святым. Русский чорт – это только озорник и плут, которого к тому же еще одурачивают все, кому не лень. И я что-то плохо представляю себе Крученых в роли одурачиваемого, а в облике святого он меня, конечно, только отвратил бы от всего, что стал бы проповедывать и словом и делом. Святости в нем нет, как нет святости в двенадцати Блока. Если святость где нибудь и находится и их касается, то извне, не от них исходя, а витая над ними подобно Христу «с кровавым флагом, в белом венчике из роз».
Я не знаю, прав ли Робакидзе в своем утверждении, что Крученых никогда ничего не сотворит настоящего. Этот вопрос мне предстает в гораздо более сложном виде. И размышляя о нем, я спрашиваю себя: создают ли что нибудь те двенадцать, о которых нам повествует Блок? Пусть они каторжники от гражданственности – Крученых тоже каторжник… от литературы – но если бы ничего кроме возможного бубнового туза на спинах Блок в них не прозревал, то едва ли предстало бы ему светлое видение Христова шествия сквозь вьюгу, стрельбу и мрак. Эти двенадцать, конечно – большевизм, хотя, главным образом, только одна его стихия. И так же точно и Крученых – футуризм, хотя, главным образом, тоже лишь одна его стихия. Очевидно, эту стихию и отрицает Робакидзе. Но Блок ее не отрицает. И я согласен с Блоком.
Сергей Рафалович.
1919 г.
ОПЕЧАТКА
А. Крученых просит исправить смысловую ошибку, произошедшую по вине типографии, в книге его «Апокалипсис в русской литературе» стр. 3, строка 7–8:
НАПЕЧАТАНО:
Механическая культура – позитивизм и комфорт, а истинная культура – цивилизация
