class="p1">Дядя Никифор пробыл у нас долго. Все время он в чем-то убеждал отца. О школе они не произносили ни слова. А когда дядя Никифор собрался уходить, то внимательно посмотрел на меня и почему-то помрачнел. После его ухода отец долго мерил шагами каморку и ерошил кудри. .
— Папка, приняли меня в школу? — со страхом и в то же время с затаенной надеждой спросила я.
Отец ничего не ответил. Он лишь притянул меня к себе и вздохнул.
— Хочешь, сказку расскажу?—неожиданно сказал он.
— Папка! Я пойду учиться?
Отец опустился на стул и, словно маленькую, поднял меня к себе на колени:
— Не горюй, Ленка, все равно будешь учиться.
Сразу померк солнечный свет за окном. Я поняла, что меня не приняли в школу.
Дня через два отец пошел к хозяину фабрики. Тот, выслушав его, сказал:
— Зачем тебе понадобилось девку учить? Ни к чему... Посылай работать, места в шпульной много. Все, глядишь, заработает что-нибудь.
Отказ хозяина не смирил отца. В тот же вечер он послал прошение в город на имя какого-то важного начальника.
— Не горюй, Ленка, — утешал отец. — Начальник-то умный, он разберется. Он понимающий. Над всеми школами главный. Я уже прописал про все. Попросил. Не откажет.
Умный начальник разбирался очень долго. А когда пришел ответ и отец, надорвав конверт, вытащил из него сложенную бумажку с большущей лиловой печатью и прочел, я вновь горько плакала. Места за партой для меня не нашлось. Не помог и батюшка, к которому мать пошла на поклон.
— Смирись, — сказал он матери.— Все в руках божьих.
Мать, поплакав, смирилась.
— Видно, судьба, — вздохнула она. — Придется на фабрику устраивать. Будешь ткачихой.
Отец запил и бушевал несколько дней. Впервые я видела, как у нас со стола летели на пол тарелки и чашки.
— Врешь! Врешь!—выкрикивал отец в гневе.— Цыган тоже человек! Тоже жить хочет!
В один из таких приступов буйства к нам зашел дядя Никифор. Он долго и молча наблюдал за взъерошенным отцом, чуть прищурив умные серые глаза.
— Ну, Мартын, навоевался? Кого победил? Один семерых убил? — насмешливо спросил он, поглаживая заросший золотистой щетинкой подбородок.
Отец сразу как-то осел и притих. С недоумением смотрел он на порванную рубашку, хрустящие черепки под ногами, бледную мать, прижимавшую меня к себе.
— Уйду я! Не могу больше. Сколько лет держался... Добили...
— Добили, говоришь? Ну, ничего, мы тебя полечим, — загадочно произнес дядя Никифор. — А ты что притихла, Ленка? Смотри веселее! Все равно наша возьмет.
Мать, перекрестившись, принялась собирать с полу осколки посуды.
— Ты вот что, Анна Федоровна. Мы тут немного кое с кем поразмыслили и решили... — Дядя Никифор замолчал и посмотрел на мать: — Придется тебе к Дуне Черной сходить. Не оставлять же девчонку -без школы. По добру не берут, попробуем пойти в обход. Ее кривой-то вхож к начальнице школы в дом. Иногда и хитрость нужна, а бить посуду, рвать на себе последнюю рубаху да размахивать кулаками — это всякий может, только какой толк?..
Отец, опустив голову, что-то неразборчиво проворчал.
С Дуней Черной мать когда-то дружила. Они вместе жили в одной каморке. В ткацкой станки их стояли рядом. После замужества матери Дуня перешла в другую казарму. В моей памяти сохранились лишь ее ласковые руки, черные толстые косы и теплый грудной голос.
На фабрике Дуня Черная проработала недолго. Однажды весной ее сменщица заболела и не вышла на работу. Дуне пришлось стоять вторую смену. Мастером ткацкой в ту пору был старик, прозванный Мучителем. Плешивый, с редкой бороденкой на безбровом лице, он часто приставал к женщинам и даже девочкам. Ткачихи не раз просили управляющего убрать его из цеха.
В ночь, когда работала Дуня, как раз дежурил Мучитель. Старик несколько раз подходил к ней, заглядывая в лицо моргающими глазами, мешал работать. Дуня сердито отмахивалась. Наконец ей так надоели приставания старика, что она толкнула его. Мучитель поскользнулся и ударился головой о станок.
Наутро Дуню прогнали с работы, а Мучитель еще долго ходил с перевязанной головой.
Дуню выселили из казармы. Не разрешили ей жить и у нас. Загнанная и голодная, она уехала в деревню к матери. Но там было еще хуже. Кроме Дуни, мать имела четверых ребятишек, которых едва могла прокормить.
Проработав лето в батрачках, Дуня вернулась обратно. На работу ее по-прежнему не принимали. Около года она билась как могла — ходила стирать, мыть полы, высылая почти весь свой маленький заработок в деревню.
Однажды Зот Федорович попросил Дуню прибраться у него в квартире, а когда она пришла за расчетом, он неожиданно предложил ей поступить к нему в экономки. После умершей жены у смотрителя остался трехлетний сын, Демушка, за которым нужен был женский уход.
— Не смей, Дуняха, — предупредила моя мать. — Никчемный он человек, изведет тебя. Да и сама избалуешься на легких хлебах. Ремесло забудешь. И думать даже не моги! Согласишься — на глаза не приму.
Дуня отказалась. Но тут неожиданно нагрянула беда. Из деревни пришло отчаянное письмо. За недоимки у матери Дуни описали избенку. Надо было выручать. И Дуне поневоле пришлось идти в экономки к кривому Зоту Федоровичу. Он обещал ее снова устроить на работу, если она согласится пожить у него и присмотреть за сиротой.
Мать сдержала свое слово, и Дуня перестала бывать у нас. Когда кто-либо из соседей заговаривал о Дуне, мать молчала и хмурилась. На уговоры дяди Никифора и отца она долго не сдавалась и уступила только после моих слез.
Дуня Черная
На другой день, едва на востоке посветлело небо, мы с матерью вышли из барака. Еще с вечера мать приготовила для подарка большой моток кружев.
Утро росное и тихое. Мы идем по обочине дороги. Там, где я ступаю, в густой траве остается темная цепочка следов. Чтобы попасть в Слободку к Дуне Черной, нужно пройти через всю Глухаревку на другой конец села.
Сегодня воскресение, на улице пока безлюдно. Перед церковью мать останавливается и долго крестится. Сворачиваем в проулок и идем мимо ткацкой. По случаю праздника широкие фабричные ворота наглухо закрыты.
— Мамка, пойдем лесом, — прошу я и, чувствуя слабое колебание материнской руки, тяну ее к сосновому бору.
В лесу мать замедляет шаг и идет торжественно, не спеша. На ней шерстяное, кубового цвета платье. Светлые волосы
