Людмила Георгиевна Молчанова
Детство Лены
повесть
Издание второе
Рисунки А. Зырянова
Молотовское книжное издательство, г. Молотов, 1957 год
Отец
В тот день я поспорила с Петькой. Мы играли под окнами барака, и Петьке показалось, что я хочу присвоить себе фантик.
— Известно — цыганка! — бросил кто-то из мальчишек. — Ты, Петька, не играй с ней, а то все остальные выманит. Цыганы — они такие...
Петька не послушался, отдал мне фантик, а обидчику пригрозил наподдать, если он будет обзываться. Играть я все же не стала. Выбросив из подола платья обертки от конфет, выигранные мною, я с ревом убежала домой.
Отец только что пришел со смены и отдыхал. Увидев мое заплаканное лицо, он приподнял с подушки черноволосую, курчавую голову, нахмурился. Он не любил, когда я на кого-либо жаловалась.
«Учись сама давать сдачи, — говорил отец. — Заступаться не буду». .
Но в этот раз я не вытерпела и наябедничала. К моему удивлению, отец быстро поднялся с постели и зашагал по каморке из угла в угол. Мне даже показалось, что он побледнел. Потом подошел ко мне, вытер ладонью мои мокрые от слез щеки и, легко подняв меня, посадил к себе на колени.
— Хватит кукситься, — необычно мягко произнес отец. — Это он по глупости так сказал.
— Значит, наврал? Сам, наверно, цыганенок!
Я хотела соскочить с колен, но отец удержал меня:
— Посиди. Хочешь, что-то расскажу?
— Сказку? — обрадовалась я.
Отец мой знал много сказок. И все они обязательно начинались словами: «В некотором царстве, в некотором государстве...», а заканчивались веселым концом. Но на этот раз в сказке не было ни царства, ни меду, в котором герой мочил усы, не было и Ивана-царевича и серого волка.
Отец говорил о том, как несколько лет назад в серое, дождливое утро на окраине нашего села, у леса, раскинул свои палатки цыганский табор. Табор был небольшой и бедный. Женщины не носили ярких шалей, лошади были худы, а полотнища шатров от нашитых заплат казались рябыми. Едва успели разгореться костры, как молодой, стройный, похожий на кудрявый тополь Марко поспешно начал собираться в село.
Табор не впервые останавливался на отдых в Глухаревке, и молодой цыган успел сдружиться с фабричными рабочими.
Только отошел Марко от костра, как услышал грозный, требовательный окрик:
— Ты куда? Не сметь!..
С длинным витым кнутом в руке от крайней палатки к нему подходил вожак табора — старик Емельян. На нем были широкие синие шаровары, заправленные в сапоги, серая рубашка, подпоясанная узким ремешком. Широкоскулое лицо Емельяна было гневно; горбатый нос напоминал орлиный клюв, лохматые брови шевелились, а из-под них угрожающе блестели темные глаза.
— Опять за старое? Опять к ним? — Старик ткнул кнутовищем в сторону дымившихся фабричных труб.
Нагнув кудрявую голову, Марко молчал.
— Иди за мной! — приказал грозно баро[1]
В палатке он сел на перину, Марко устроился напротив.
— Много лун прошло с тех пор, как я вожу людей по белому свету, — медленно начал старик. — Ноги мой устали ходить, голова устала думать... — Он выколотил пепел из короткой трубки. — Я знаю, что ты задумал, но смотри!.. — Старик угрожающе погрозил рукояткой кнута. — При мне еще ни один не уходил из табора. И ты не уйдешь. Твой отец...
Старик зловеще замолчал.
Марко был круглым сиротой. Совсем недавно он узнал, что когда-то его отец погиб от руки баро. Никто не мог сказать, как это случилось: молодые цыгане не знали правды, а старики *крепко хранили тайну табора.
Взглянув с ненавистью на старого вожака, Марко вскочил с перины.
— Отпусти от греха, — глухо произнес он.
— Цыц! — грозно оборвал старик. — Мое слово — закон.
Не помнил Марко, как выбежал из палатки, как пробежал мимо костров, провожаемый сочувственными взглядами цыган.
Долго блуждал он по лесу без тропинок, исцарапал в кровь лицо и руки о колючий кустарник, падал в овражки, натыкался, точно слепой, на пни и деревья.
Нет, не мог он больше оставаться в таборе. Нестерпимо надоели ему бесконечные переходы, голод, плач ребятишек, ругань женщин, косые, угрюмые взгляды цыган. Но больше всего Марко боялся, что не стерпит его душа. Он отомстит за отца, прольет кровь...
«Нет, лучше уйти из табора!» — твердо решил он.
В сумерки на поляну пришли фабричные гости, и Марко поделился своим горем с друзьями.
— Приходи к нам, — успокаивал его рыжеволосый высокий Никифор, прозванный товарищами Молчуном. — Уходи из табора, будешь работать. Кстати, Аннушка велела тебе привет передать. Не забыл ее?.
— Аннушка! — Марко встрепенулся, вспоминая тихую светловолосую ткачиху, с которой в прошлом году его познакомил Никифор.
С того дня Марко повеселел, а старый вожак насторожился.
И вот однажды, поздним вечером, когда затухали костры и гости начали расходиться, Емельян увидел, как Марко, крадучись, пошел вслед за двумя девушками.
Уже давно крепко спал табор и от угасающих костров покачивались лесные тени, а старый вожак все не ложился. Он то бродил около тихих палаток, то выходил на дорогу, вслушивался в каждый ночной шорох.
Марко вернулся на рассвете. Старик сидел у костра. Слабые отблески света падали на его неподвижное лицо, и оно казалось страшным.
— Баро! — тихо позвал Марко.
Старик не шелохнулся. Лишь недобрый блеск глаз выдавал его гнев.
— Не могу! Отпусти из табора. Добром прошу,— едва слышно, но твердо произнес Марко.
Дед пошевелился, поднял витой кнут, поиграл рукояткой.
— Все равно уйду! — Марко тряхнул упрямо кудрями.
Лохматые брови старика взметнулись вверх. Взбешенный взгляд словно обжег молодого цыгана. С неожиданной быстротой старый баро вскочил на ноги.
— Мое слово — закон. А кто противится... — Не договорив, он рванул из уха Марко большую, вырезанную полумесяцем серьгу.
Тревожно заржал жеребенок. Послышались испуганные сонные голоса. Суров закон табора. Он одинаков для всех: мужчин, женщин и даже для подростков. Марко знал это. Он знал, что баро не пощадит его, и, рванувшись в сторону, мгновенно скрылся за первыми соснами.
Густой лес укрыл молодого цыгана.
В это же утро старый вожак увел свой табор из села. Через
