дядей Семеном, отец заставляет говорить другие слова — красивые, нежные, смелые. Правда, говорит он сам, а кукла лишь слушается его пальцев — прыгает, приседает, кланяется, размахивает тряпичными руками, — но нам она кажется уже живой.
Свет наш солнышко! Ты ходишь
Круглый год по небу, сводишь
Зиму с теплою весной,—
приговаривает отец, лукаво улыбаясь. Суровая складка на его лбу пропадает, разглаживаются морщинки возле губ.
Месяц, месяц, мой дружок,
Позолоченный рожок!
Лица моих друзей проясняются. Кланька сидит неподвижно, подперев рукой щеку. На ее губах забылась робкая улыбка. Глаза Петьки блестят.
Ветер, ветер! Ты могуч,
Ты гоняешь стаи туч,
Ты волнуешь сине море...
Голос отца становится далеким-далеким. Я забываю, что сижу в каморке. Я разговариваю с солнцем, с месяцем, ветром. Я вижу и нору, глубокую, темную, страшную. Наконец я словно просыпаюсь. В комнате тихо. Молчат Петька и Кланька. Молчит отец. Он широко раскрытыми глазами смотрит в окно, за которым догорает тихий летний вечер. И куклы молчат. Они, как будто устав, мирно лежат на коленях у отца. Только Грунька, перебирая цветные шпульки пухлыми пальчиками, чему-то смеется, разговаривая сама с собой.
Уходят друзья, когда Грунька начинает тереть кулачками глазенки и клонит голову. Кланька рассаживает кукол в ряд и со вздохом поднимается. Мне становится ее жаль.
— Знаешь, что? Возьми себе какую хочешь. Мне все равно столько не нужно.
Кланька несмело смотрит на меня, на отца, на Петьку. Грустное лицо ее светлеет. Она вновь садится на корточки и берет самую маленькую куклу.
— Спасибо, — тихо говорит Кланька.
Прижимая к груди подарок, она выходит вслед за Петькой. Отец качает головой и долго-долго сидит задумавшись.
Не приняли
Скупой рассвет проникает в окно. В открытую форточку тянет утренней свежестью. Мать сидит перед утыканной булавками подушкой и худыми пальцами быстро перебирает коклюшки. Язычок пламени колеблется под закопченным стеклом маленькой лампы. Он то вытягивается, то приседает и вот-вот готов исчезнуть. От его игры на стене прыгает горбатая тень. В комнате тихо. Мерно отстукивает маятник ходиков. Мать поминутно посматривает на стрелки. Изредка она сухо покашливает, и тогда на ее щеках вспыхивают розовые пятна. С улицы врывается громкий звук гудка. Мать вскакивает. Тень, резко взметнувшись, повторяет каждое ее движение. Мне с полатей видно, как мать, накинув легкий платок на плечи, нерешительно поглядывает вверх. Ей жалко меня будить. Наконец, решившись, она вполголоса окликает:
— Ленка, Ленушка, вставай. Я ухожу. Вот тут поешьте, да воды не забудь натаскать. Отец-то сегодня пойдет в школу, за тебя просить, — добавляет она.
Сон моментально слетает с меня. Охватывает беспокойство. А вдруг не примут? Вдруг скажут, что цыган не берут?
В школу у нас ходили немногие, да и то в большинстве случаев мальчики. Считалось, что девочкам можно и без грамоты работать на станке или в шпульной.
Я спускаюсь с полатей и начинаю прибираться. Сегодня стараюсь больше, чем всегда. Хочется сделать приятное отцу.
За окном утро. По небу, промытому до синевы вчерашним дождем, плывут клочки туч. Когда они касаются солнца, на золотистую ниву ложатся темные пятна.
Гуси тети Поли уже давно теснятся под окном. Самый большой из них, Васька, вытягивает шею, стараясь заглянуть в Кланькину каморку. Это ему не удается, и он недовольно кричит, бьет крыльями о полинялый наличник.
Уборку я закончила, а отца все нет и нет.
Никогда еще я с таким нетерпением не ждала его и не считала минуты. Уже остыла приготовленная матерью драчена, и рой мух вьется над жареной картошкой. Мне совсем не хочется есть.
Вбегает Кланька:
— Пошли, Ленка! Ну что ты сидишь? Там ребята в прятки играют. Когда придет твой тятька, увидим.
Возле деревянных длинных вешал, на которых развешано белье, — шум, споры, смех. Встав в круг, я забываю обо всем. Кланька начинает считать. Она тычет по очереди в каждого пальцем и приговаривает тоненьким голоском:
Раз, два — кружева.
Три, четыре —нос в черниле.
Пять, шесть — кашу есть.
Семь, восемь — сено косим.
Присказка кончается, Кланькин палец упирается Петьке в грудь. Ему досталось водить.
— Чур, в лес не прятаться, в каморки тоже, — предупреждает Петька.
Ребята разбегаются. Мы с Кланmrой сворачиваем в сторону загона.
— Спрячемся у нас в гусятнике, — шепчет Кланька. — Ввек не найдет!
Но Петька разыскивает нас быстро. Едва мы вбегаем в гусятник и примолкаем в темном углу, как у двери слышится довольный гогот и шум крыльев. Это гуси. Они пришли следом за нами.
— Пошли, пошли отсюда! — гонит их Кланька. — Ну что вы притащились? Придем ведь сейчас. Идите к окну и ждите.
Птицы не слушают уговоров, не соглашаются. Васька вытягивает шею, начинает горячо возражать. Его товарищи, словно оправдываясь и о чем-то прося, дружно вторят ему на разные лады.
— Вот горюшко мое! — сокрушается Кланька. — Ну, идите сюда. Садитесь, только не кричите так. — Она притягивает переднего гуся к себе и обнимает его за шею.
Остальные притихают и гуськом входят в сарайчик.
Но уже поздно —на пороге Петька. Вытянув шею точно так же, как вытягивали птицы, он подозрительно осматривает углы и громко хохочет:
— Нашел! Ленка, первая!
Петька мчится обратно, мы за ним, стараясь его перегнать.
Гуси, высоко подняв маленькие головки, важно, не спеша, следуют за нами.
Отец пришел неожиданно, в самый разгар игры. Я как раз водила, а ребята прятались.
— Ленка, вон твой тятька идет! Смотри — с Молчуном Петькиным! — крикнула Кланька. — Давай я за тебя довожу, а ты ступай.
Отец шел с опущенной головой, тяжело и как бы нехотя передвигая ноги. Рядом с ним размашисто и упруго шагал дядя Никифор. Он о чем-то тихо говорил отцу, рассекая воздух измазанной в краске ладонью. Из-под сдвинутой на затылок фуражки выбивались буйные пряди огненных волос. Дядя Никифор был такой же широкоплечий и сильный, как и мой отец. Но он нес свое тело удивительно легко. Завидев меня, он замолчал и насупился. Так все трое, не разговаривая, мы вошли в комнату. К моему огорчению, отец не заметил наведенной мною чистоты и не похвалил меня.
