соки.
– Нат понимает. Она понимает все то, что творится вокруг. Она живая.
Фиа одними губами вымолвила «О-о-о-о» и обернулась к Нейтану. Может, он побольше в этом разбирается. Может, он как раз над этим и работал? Он улыбнулся.
– Естественно, она живая. Точь-в-точь, как мы с вами. Живая. Но она была не рождена, а сделана. Мы сделали ее из ваших тканей, но без вашего разума. А ведь мы владеем тем, что создаем, не правда ли? – он похлопал кожаную папку на журнальном столике. – Это наш этический кодекс. Лампа зажигается и гаснет.
Фиа села поближе.
– Нора, Нейтан помогал нам разработать новый этический кодекс. Его только-только одобрили, а это значит, ваши чувства были поняты. Изучены. И приняты. Даже вполне естественны. Все это – часть процесса. Когда вы прочтете нашу декларацию, вы поймете, что мы действуем строго в рамках морали.
Если Нейтан понимает в этике, то, может, я смогу ему объяснить?
Я ползала на коленях, невзирая на обжигающую боль от джутового коврика.
– Но лампа-то – всего лишь предмет. А это душа. Что с ней станет, когда ее всю израсходуют? Есть такое в этом вашем кодексе?
Нейтан наклонился и твердо взял меня за плечи, так что руки у меня повисли по швам. Это было как мгновение близости, и я почувствовала себя любимой — хоть и совершенно чужим человеком – но даже так, это было прекрасно. Как будто плаваешь в теплом бассейне. Или термальном источнике, который бурлит поцелуями с ароматом лаванды. Пальцы Нейтана как будто источали мед, наполнявший мне кости. Он опять поднес к моим губам кружку сладкого чая.
– Если у нее и есть душа, то она принадлежит вам с Артуром. Ну разве это не восхитительно – снова слиться с ней воедино? – он отвернулся к окну, глядя на слякотно-серое небо. – Мир стал небезопасен, Нора. Она для этого не приспособлена. Она – как открытая рана. Для нее нет места безопаснее, чем там, где тепло и где ее любят и помнят.
О чем он говорит? Здесь, он имеет в виду? У меня дома?
Он кинул на меня ласковый взгляд.
– Мы взяли ваши стволовые клетки и создали ее. И теперь мы вам ее возвращаем. Только подумайте: – когда она вернется в тело Арта, в нем останется и ваш генетический материал.
– Как это будет замечательно, – промурлыкала Фиа. – Как вас это сблизит. Такая крепкая любовь.
Тиканье в моей голове заглушила пушистая вата. Я облизнула губы.
– А что в этом чае?
– Такая крепкая любовь, – прошептал Нейтан. Единение. Любовь. Комната то и дело расплывалась у меня в глазах. Они так и не поняли главного.
– Но ведь Нат умрет. Разве это любовь?
Голос у меня притих. Нейтан нежно убрал с моего лица прядку волос. Глаза у него были зеленые, как морские стеклышки, обточенные волной.
– Мы создадим еще одну из того же самого материала. Такую же «Нат» – как вы ее называете. Еще одну. Точную копию. Она всегда будет с вами, до самой вашей смерти. Она переживает вас, Нора. Она никуда не исчезнет.
– Правда? Еще одна Нат? – я не верила своим ушам. – Такая же?
Фиа улыбнулась сжатой улыбкой.
– Как новенькая, даже чище, свежее. Снова кроха в детском пушку.
– Точно такая же, – пообещал Нейтан. – Заново рожденная. Целая и невредимая.
20
На втором курсе, когда мне было лет девятнадцать, Обри первым делом приходила утром будить меня, потряхивая за плечо и шепча: «Солнце встало, пойдем поиграем на улице». Но мое упорное молчание ее не останавливало, и она дергала и теребила меня всеми доступными способами – сначала руку, потом запястье и, наконец, трясла меня всю с боку на бок, пока я не закапывалась с головой под одеяло и в итоге сдавалась.
И хоть я и сидела с кислой миной, щурясь сквозь сон на миску с медовыми хлопьями, во мне невольно вспыхивала искорка веселости. Ведь если Обри просыпалась в хорошем расположении духа, то впереди нас ждало что-то хорошее. Она всех на своем пути охватывала этим внутренним пламенем и обязательно втягивала меня в общее сборище. И неважно, ехали мы на день в незнакомый город или на загородную базу отдыха, всегда находились бледные мухи, которые довольно скоро попадались в ее сети. Иногда она брала с собой гитару и играла на скамейке в каком-нибудь парке. Пчелы тут же слетались на мед, а я – уже захмелев от нектара, – потягивала чай со льдом и купалась в лучах ее золотого сияния.
В те времена мы ни к чему не стремились. Мы возвращались на квартиру с пустыми руками и такими же пустыми карманами, с какими выезжали с утра. Но тогда это был повод для праздника. Если мы возвращались домой без лишнего багажа, значит, нас ничто не держит, и можно снова отправляться в путь, обогащать воспоминаниями наш внутренний мир.
За много лет до этого, когда какой-нибудь геолог или покупатель заходил к моей маме, она отсылала меня играть в сад, примерно в том же ключе. Сад у нас был продолговатой формы и загибался по краям. Можно было пройтись по гравиевой дорожке вдоль небольшой рощицы по центру, а если не бояться расцарапать голени крапивой, то по тропинке обогнуть боярышник и подойти к дому с другой стороны, где как раз взошли на грядке заросли щавеля, с которого так и хотелось сорвать мохнатый листик и потереть его колючий ворс.
– И никаких игрушек не нужно – ты сама найдешь себе развлечение, – говорила она, выталкивая меня на задний двор со стаканом сока. – Иди, сделай что-нибудь занятное и приноси показать.
Если бы я выходила по собственной прихоти, то не знала бы, куда себя деть, но раз она сама сказала, что на улице полно развлечений, значит, я должна их найти. Но предпринимая очередную вылазку, я уже не помнила свои прошлые похождения и наступала на одни и те же грабли. Я переворачивала камни, находя под ними скорченных обитателей, и только тогда вспоминала, что верткие мокрицы мне противны, а извивающиеся черви напоминают части тела, которым лучше оставаться внутри. И я отправлялась на поиски милых животных: каких-нибудь плюшевых мышек со сморщенными носиками или шоколадного цвета кротов, высовывающихся из-под земли, будто щетинистые бутоны. Может, даже голенького птенчика, выпавшего из гнезда. Вот только охота всегда оканчивалась разочарованием.
Мои представления о природе были выдумкой, основанной на школьных книжках сказок и маминых картинах с гибкими кошками. Она запечатлела дикую фауну среди неспешно набегающих волн вымирания. Жила с оглядкой в прошлое, но остальной мир не стоял на месте. Я до сих пор помню наш сад в достославном техниколоре. Не бывает в жизни таких лиловых роз, таких
