раз выходят на празднование, но не утрачивают светлой радости, все для них как бы в новину.
— Посмотри-ка… — негромко сказала Прекраса, не утерявшая с летами красоты и в то же время словно бы стесняющаяся ее и опускающая голову, если кто-то с удивлением, а нередко и с восторгом смотрел на нее, высокую и стройную, с белым лицом и с такими же белыми руками, которыми она придерживала спадающий с плеч шелковый плат.
— Посмотри-ка, — сказала Прекраса. — Сколько в людях торжественности! Они как бы вовсе запамятовали про напасти, что преследовали их на отчине. И правильно. Жизнь еще не завершила свой круг, и конца ему не видать, свет-то не погас в глазах, сияет…
Варяжко улыбнулся, он знал, для Прекрасы все покрыто какой-то сладко и призывно манящей таинственностью, она не умела воспринимать жизнь сухо и сдержанно, выплескивала чувства так страстно и распахнуто, что время спустя ей самой делалось неловко. Вот и теперь она виновато сказала:
— Ах, что это я?.. Ну, совсем как девица на выданье!
Подымаясь к святищу, Прекраса увидела сбочь дороги маленькое, засохшее деревце и заволновалась:
— Что такое? Еще во дни Купавы деревце стояло веселое и лучилось. А теперь вот… Почему?
Варяжко недоуменно развел руками. Она приняла это привычно своему разумению, она подумала, что и муж огорчен тем, что деревце, радовавшее глаз, засохло, и сказала, чтобы он не принимал это близко к сердцу. После того, как завершится празднование, она посадит тут другие деревца, и, если Боги будут милостивы к ней, деревца примутся и заколыхают ветвями, веселые и лучистые…
Прекраса немногое понимала о тяготах земного существования: в ее роду все складывалось не так уж и худо, даже скитания, что выпали на долю родовичей, гонимых великокняжьими воеводами, мало отразились на ее характере. Отец с матерью старались не показать ей страшного лика несчастий, преследовавших родовичей, не говорили о многом, постигшем их. В ту пору она была мала летами и умела не все понять в жизни. И это к лучшему. Ибо, что есть естественное состояние души, как не устремленность к свету пускай и земному?.. Прекраса так и не поменяла в себе некое состояние душевной радости, питаемое соками отчины, той самой, что как бы подталкивает русского человека к осознанию своего назначения на земле. В нем нету страха перед другими мирами, куда со временем проляжет и его тропа, а только любопытство и убежденность, что и там отыщется ему место, и Боги примут его в небесных палатах, и, в конце концов, он сравняется с ними… Я люблю все, что есть на земле, словно бы говорит русский человек, и радуюсь тому, что окружает меня: дальнему, занавешенному туманом, искристо-белому бору, и ближнему, под жнивье, духовитому распашью, и старому вековечному дубу, под ветвями которого легко укрыться от знойного солнца и от припустившего густо и домовито белого снега. Так, наверное, делал многие леты назад мой дедич, умевший хранить в себе радость, так делаю и я, и поклоняюсь премудрому Провидению, не отторгшему меня от Рода. И да будет оно благословенно вовеки!
Пришли на святище и с сердечным трепетом, но без робости, смотрели, как волхвы приносили жертву Богам — красноперого петуха, вдруг как бы тоже осознавшего значимость момента и притихшего и уже не трепыхавшегося в сильных руках. Со вниманием вслушивались в вещие слова, добрым зерном упадающие на сердце.
А потом всем миром пошли на жизни сразу же за городищем, которые лежали раскидисто и широко, позлащенные солнцем, еще не утратившие дивную, от матери Мокоши, силу. Впереди добры молодцы несли изъеденный ржавчиной плуг, освященный волхвами. Тем плугом и проведут первую борозду.
Варяжко покинул Прекрасу и теперь находился среди оратаев[11] в яркотканных кожухах, прислушивался к говору их и на душе у него было сладостно и вместе томяще. Матерый воевода волновался, точно бы что-то могло поменяться тут: не дай-то Бог, навалится вражья сила, пробившись сквозь сторожи, и помешает… Да нет же! нет!.. Уж в который раз он мысленно прокручивал все, что сделано им накануне, и ни в чем не видел и малой ущербины. Сторожи никого не пропустят. И понемногу Варяжко успокоился.
Оратаи подошли к жизни, поставили плуг на землю. Ждали светлого князя. А скоро и он появился, окруженный волхвами, помедлил, точно бы собираясь с мыслями, а на самом деле подобно другим людям пребывая в нетерпеливом ожидании, которое не утратилось в нем за долгие леты блужданий по чужим весям. Но вот он сказал не без волнения в голосе, давая волю исконнему, русскому, от земли-матери, что удерживалось в нем неизбывно и непрогоняемо злыми бедами:
— И да будут с нами Боги и воздается нам за труды наши!..
Оратаи повели первую борозду. Девицы в широких поддевках, шитых цветной нитью, шли за ними и пели величальную песню.
Солнце поднялось высоко, прозрачное и трепетное, невесть из чего сотканное и чьею силой вброшенное в небесную неоглядь. Из ближнего леса потянуло легким, несущим прохладу, ветерком, точно бы и сей озорник отыскал в себе от человеческого чувства и постарался сделать приятное людям. Воистину, и в лесном ветерке есть от мирской жизни, от бестолковости ее и суетности, но и от величия ее тоже, ибо не угасаемо соединяющее времена. Сказано в древних Ведах, что это Дух, Разум, Любовь. Без них померкло бы в душе человеческой, и стала бы она не способна к слиянию с сущим, не сумела бы и в малом таежном озерце увидеть тихую, едва обозначенную жизнь. Может, потому, очутившись в лесу, русский человек через какое-то время отодвигается от суеты и напряженно прислушивается к шелесту листвы и скоро мнится ему, что он понимает, о чем вековечные деревья перешептываются друг с другом, и сделается на сердце у него осознающе про слиянность даже и с тем миром, про который несведущие полагают, что он бездуховен. Да будет вам! И в шорохе трав под ногами нет-нет да и отметится что-то скорбящее об уходящем в Лету, и тогда шаг станет неспешен и осторожен и не хочется лишний раз наступать на налитую молодой силой траву и потянет оглянуться, чтобы убедиться, что и после вас подымается трава, расправляется. И она от Духа и Разума, от Любви, что живут в нас и вокруг нас, великие в своем совершенстве, а вместе обозначающие слабость земного мира.
Волхвы понимали сущее, нашедшее укрепу в деревьях и травах, и другой раз, услышав от него надобное человеку, с открывшимся знанием поспешали в городища и веси,
