попробуй отыми у нее речки и реченьки, которые она собирает на своем пути, то и ослабнет и мало что сохранится от ее могущества. Так и на Руси, было время, когда старая вера, от отцов и дедов, объединяла племена, но, видать, в последние леты потускнела, и прежние Боги уже не могли вселить в людей надежду, они как бы утратили в себе что-то, оскудели на добрые деяния. О, не зря в разных русских землях стал являться недобрый знак. То солнце посреди ясного дня погаснет и зло таящая темнота обрушится на городища и веси, и замрет сердце у человека, и страх выплеснется наружу и уж нету в душе прежнего лада. А то, слыхать, в Ильмень-озере поселилась огромная, никем в округе не виданная раньше, желтая рыбина и давай мутить воду, раскидывать лодьи и челны, и многие рыбаки, застигнутые ею, недотянули до берега. А вот еще знак: близ Чернигов-града, на росстанях, где вкопаны поминальные столпы, неожиданно сделалось шумно и ветрено, и это в ту пору, когда недалеко от того места было тихо и ясно, и малый ветер не всколыхнет траву, и тут-то из разверзлой земли вышел огромного роста черный человек и обвел мутным взором ближние пространства, и, куда дотягивался мертвый глаз его, там деревья мгновенно усыхали, а малое зверье обращалось в уголья.
— По сердцу мне решение Великого князя, — сказал Добрыня. — Одному Богу быть отныне на Руси. Ему и поклонимся.
Его поддержали все, кто восседал в Стольной палате, то и дело раздавались выкрики:
— Нельзя остановить пущенную стрелу!
— Где много Богов, там много людей, полагающих себя первыми!
— Великому княжеству не жить без единой воли!
— И да поверстается по сему, и не свернем мы с пути истинного!
Что-то случилось с людьми, хотя и теперь кое-кто полагал, что еще не время для новой веры и не желал бы выказывать своей ретивости, следуя за княжьим решением, но почему-то не мог воспротивиться общему настрою или чуть отстраниться от него. Не получалось. Словно бы какая-то сила подхватила высокородных гридей и градских старейшин и повлекла невесть в какие дали, пугающие несвычностью с прежде знаемым, и вызывала на сердце робость.
Владимир почувствовал сердечную растолканность в людях, но ничего не сделал, чтобы она меньше угнетала. Он точно бы запамятовал, что малое время назад остро нуждался в Думе и не однажды обращался к ней, памятуя про силу ее разума, и нередко получал добрые советы. Про все он запамятовал, следуя тому сильному и властному, что подвигало его к свершению. Большой воевода прозревал в душе у Великого князя и был доволен тем, что открывалось мысленному взору его. И, когда понял, что настало время для важного решения, он подошел к выходу из Стольной палаты и повелел отрокам кликнуть посланников Кесаря, которых немало поморили в ожидании.
Посланники уже были не то что раньше, поубавилось высокомерия и в голосе поослабли. Добрыня усмехнулся: «Поприжали-таки хвосты…» И это так. Гордыню ли свою тешить, когда в отечестве их все разворошено, смута гуляет, ломает прежние устои? По всему, пасть царьградскому трону, если не придет помощь от Руси противу бывшего кесарева полководца Варды Фоки, который поднял мятеж и занял многие славные города, а войдя в Каппадокию, объявил себя императором. Посланникам сказали раньше: поможет Русь, если сестра Кесаря, красавица Анна будет женой Великого князя Киевского. С тем и отправили их в Царьград, и вот теперь они вернулись и стояли, понурясь, не смея поднять глаза на русского князя и дожидаясь его слова.
Владимир оглядел посланников кесаря, потом повернул голову к Большому воеводе, и Добрыня сказал про то, о чем давно уже было решено. Он сказал:
— Великий князь Киевский согласен помочь своему брату, попавшему в беду и уже поутру пошлет войско. Но сделали ли вы то, о чем мы договаривались?
Седобородый, в черном одеянии, монах, с трудом передвигая ноги, выступил вперед и сказал:
— Царевна Анна согласна на венчание с блистательным государем Руси. Но надо, чтобы он принял святое крещение.
4.
Надежно оборонилось Могутово городище. Вокруг немерно, черно и упорно раскинулось диколесье, перемежаемое темными плывунами-багнищами, заросшими хитрой лесной травой. Если бы кто-то вознамерился приблизиться к городищу, не сразу сделал бы это и с проводником. Повелел Могута обнести городище бревенчатыми стенами и вырыть подземные ходы, про них знало лишь малое число княжьих людей. Сразу за стенами были подняты частоколы в два ряда, а меж них выставлены заостренные бревна. Это на тот случай, если бы кто-то восхотел атаковать в конном строю. Все предусмотрел рачительный воевода, малости не упустил, зато и спокойно ныне в домах и радость там не такая уж редкая гостья, хотя вроде бы и радоваться нечему: в покинутой отчине, говорили ходоки, все напряжено и стусованно и всяк ждал худа, хотя и не всегда ведал, откуда бы ему, с какой стороны пожаловать? Впрочем, чего тут гадать? Стоило освободиться Большой степи от снежных заносов, а в ближних реках и протоках сойти льду, как начинали маячить конные разъезды печенегов. Они вынюхивали, вызыркивали, а чуть случалась оплошка: сторожа ли, выдвинутая за селища, прозевала продвижение конных ватаг и не сумела оповестить старейшин, дозорный ли, отправленный в отчие веси для сбора конной рати, вдруг сгинул, то ли настигнутый ярой печенежской стрелой, то ли скакун его, вспугнутый степным зверем, и сам сделался точно зверь и понес невесть куда, — супротивное воинство уж тут как тут, и нету с ним сладу и слезьми матерей и женок обливалась тогда отчая земля, и злой огнь гулял по осельям. И длилось это до той поры, пока не приходило войско Великого князя. Но в последнее время помога часто запаздывала и редко когда отправлялась в угон за печенежскими ватагами. Что-то неладное творилось с киевской дружиной, точно бы она пребывала в ожидании чего-то…
С утра над Могутовым городищем поднялось солнце, и домы повеселели, в слюдяных окошках, и в тех даже, что затянуты бычьим пузырем, заиграли яркие лучи, девы начали плести кружева; тех кружев разве что слепой не видел.
Варяжко с Прекрасой чуть только рассвело, вышли за городищенские ворота. Они потому и поспешали, что боялись упустить начало празднования Первой Борозды, про которое провещали накануне волхвы. Прислонившись спинами к огороже из тонкоствольных дерев, еще не утерявших лесного духа, Варяжко с Прекрасой смотрели, как издали, накапливаясь, приближалась людская толпа, ведомая старым волхвом, и нетерпение в них нарастало. А ведь не в первый
