Я открыла глаза. Доктор Эймс замолчал и улыбнулся, видя детское недоумение на моем лице. Сжав мою руку, он спросил:
— Ты не понимаешь, о чем я говорю, да? — Я покачала головой, и он продолжил: — Тогда я просто скажу, что твой отец самый смелый из всех. На своих плечах он носит тяжкий груз убеждений и потерь. Человека более слабого эти потери вогнали бы в землю. Ты думаешь, он позволил бы нескольким маленьким обманщицам служить препятствием для исполнения долга перед своей женой?
Я тихо сказала:
— Не знаю, что он будет делать дальше. Но мать он не спас.
Доктор Эймс опустил голову и сказал:
— Легче убить тирана мечом, чем избавить целые графства от плена охвативших их предрассудков. Он не мог спасти ее, Сара, не подвергая жизнь твою и твоих братьев огромной опасности.
Я ничего не ответила, и доктор начал складывать свои инструменты и пузырьки в чемоданчик.
— Отец не успокоится, пока не заберет вас отсюда домой, — сказал он, уходя.
К своему ужасу, я вдруг вспомнила, что так и не передала отцу сообщение доктора. Потянув рукав его черного кафтана, я призналась:
— Я забыла передать ему ваши слова.
Он погладил мою руку и отцепил ее от рукава со словами:
— Тогда передашь, когда увидишь в следующий раз. Ему важно знать, что у него есть друзья. А сейчас тебе надо поспать. Я скоро снова приду.
Доктор Эймс попрощался с Томом, наказав ему проследить, чтобы я съела свою долю хлеба, что он принес.
Весь остаток дня я крепко спала, а проснувшись в сумерках, почувствовала першение и боль в горле, будто туда влетел и бьет крылышками мотылек. Я проспала еще несколько часов и проснулась с горящей головой и пронизывающим до костей ознобом. Сперва кашель был сухим, но быстро сменился хриплым, идущим из глубины груди. Том приложил руку к моей шее и тотчас отдернул, будто обжегся. Он попросил хозяйку Фолкнер подойти поближе, но, увидев, что я заболела, та попятилась назад, сказав:
— Ее надо укутать поплотнее. Пусть отец принесет супа, или размачивай хлеб в воде — ей нельзя есть твердую пищу. Прикладывай компрессы ко лбу. Больше ничего сделать нельзя.
Она крепко прижала к себе дочек, и три пары глаз смотрели на меня скорее со страхом, чем с сочувствием.
Во второй раз за время нашего заключения в салемской тюрьме Том выступал сиделкой. Холодными ночами он укрывал меня своей курткой, обменивал свою долю хлеба и мяса на пюре, суп или порцию некрепкого пива, которые я могла бы протолкнуть через свое горящее горло. Через несколько дней я вступила в такую стадию лихорадки, когда периоды бодрствования коротки и туманны, а сны отчетливы и ярки. Это состояние сродни сумасшествию — все, что ты видишь и слышишь во время лихорадки, кажется нереальным, как только жар спадает и болезнь отступает.
Однажды я увидела, как дверь камеры открылась сама по себе и невероятно худой темный человек с длинными руками и ногами раскачивался на ней, как трость на ветке. У него было узкое лицо с угловатыми чертами. Он улыбался, приложив палец к плотно сжатым улыбающимся губам, будто делился со мной каким-то опасным секретом. Когда я перевела взгляд на Тома, чтобы показать ему незнакомца, а потом обратно, человек исчез. Дверь была надежно заперта, и никто не смотрел в сторону дразнящегося человека. Я слышала то голос отца, то доктора Эймса, но не видела их. Они звали меня, велели вставать и приниматься за завтрак или садиться за прялку. Когда я им отвечала, мой голос звучал у меня в ушах оглушительно громко и дерзко.
Временами я чувствовала, как чьи-то руки переворачивают меня на спину, и я сопротивлялась и прятала лицо в солому, пытаясь защитить глаза от слепящего света. Мне на лоб клали мокрые тряпки, но я тотчас сдирала их, потому что мне казалось, что это руки мертвеца касаются моей кожи. Мне хотелось только спать, но среди ночи я просыпалась от дрожи и надрывного кашля, от которого, казалось, лопнет грудная клетка. Это случалось между полуночью и рассветом, и часы тянулись бесконечно.
Я слышала, как копошатся крысы, а однажды видела двух, которые наблюдали за мной с интересом, и в их красных глазах светились ум и сочувствие. Они сидели на задних лапках и разговаривали друг с другом высокими, дребезжащими голосами, как у старух. Одна сказала другой: «Я слышала, несколько дней назад в Салеме повесили собаку». Другая отвечала: «Да, а я слышала, что еще одну собаку должны повесить в Андовере как раз сейчас». И они засмеялись, как закадычные друзья над хорошей шуткой. Потом они посмотрели на меня, сверкнув острыми желтыми зубами. Тут я услышала, как мяукает котенок. Голос был тоненький и жалобный, словно из мешка, в котором котенка собираются утопить. Крысы сочувственно покачали головами, и та, что побольше, сказала: «Он такой маленький, вряд ли выживет. И столько крови…» Они снова заняли подобающее всем крысам со времен Адама положение на четырех лапах и вскоре скрылись в темных дебрях на полу.
Однажды я проснулась от увиденного сна и обнаружила, что разговариваю с кем-то сидящим рядом. В ушах негромко и даже приятно звенело, зрение было таким четким, что казалось, каждый предмет обведен по контуру черной линией, отчего и выделяется на фоне других. Грудь была чем-то туго обвязана, и воздух в легкие почти не поступал. Я услышала собственные слова: «Но почему я должна остаться?»
Я почувствовала, как кто-то сжимает мне пальцы, и, повернув голову, увидела Тома. Он сидел рядом и держал меня за руку. Его мокрое лицо блестело, и, заглянув ему в глаза, я увидела, что он плачет. Мне хотелось его утешить, но язык распух и не слушался. Оставалось только лежать и слушать его низкий, надтреснутый голос.
— Помнишь, Сара, в июне, когда маму забрали, на поле остались только мы с отцом?
Я опустила подбородок, пытаясь кивнуть, но мне это удалось сделать с большим трудом. Он продолжал:
— Мы распахивали поле под посев. И со мной что-то случилось… Я обернулся и увидел борозды, распаханные вчера, и позавчера, и три дня назад. Впереди, куда хватало глаз, виднелись только валуны и пни, которые надо было выкорчевать. До конца жизни у меня всегда будет хомут на шее и невспаханная земля, требующая, чтобы ее вспахали. Чернота. И я сорвал с себя ремень, пошел и лег в постель.
Потом пришел отец и сел рядом. Сперва он сидел молча. Просто сидел, пока не стало совсем темно. Тогда он заговорил. Он сказал, что меня назвали в честь него, потому что я очень на него похож. Я удивился, Сара, потому что всегда считал, что Ричард больше всех похож на отца. Он сказал, что есть люди, которые всю жизнь, от рождения до смерти, живут, не задумываясь о смысле своего существования, как какие-нибудь жуки. Но мы с ним другие. Нам нужно больше, чем клочок земли, чтобы было ради чего просыпаться и засыпать.
Я сказал ему, что, по мне, лучше умереть, чем прозябать всю жизнь, распахивая землю и счищая комья грязи с башмаков. Тогда он сказал, что если я умру, то и часть его тоже умрет со мной. Он сказал, что мне нужно найти кого-то, кто был бы лучше меня, и привязаться к нему душой. Это придаст мне силы, и я смогу ходить с прямой спиной, как мужчина. Много лет назад он был в таком отчаянии и ощущал такую безысходность, что хотел себе смерти. Но встретил маму, и она стала смыслом его жизни. Я долго думал над его словами. И знаешь, что я ему сказал, Сара?
