Он больно сжал мою руку и замолчал, будто ему сдавило горло. Брат собирался с духом, а я ждала, когда он сможет наконец высказать всю свою скорбь по матери. Но вместо этого он проговорил:
— Я сказал ему, что у меня есть ты. Ты придаешь мне силы. Тебе нельзя умирать, Сара. Ты не можешь оставить меня в этой темнице одного.
Меня сморил сон, и глаза начали закрываться. Я слышала голос Тома и хотела ответить ему, уверить, что не брошу его, но не хватало дыхания, чтобы заговорить. Казалось, так просто провалиться вниз под тяжестью, сковывающей мою грудь, и в это мгновение я вспомнила о Жиле Кори, лежащем под одеялом из камней. Каждый вдох все короче и короче, пока ребра не перестали двигаться вовсе. Я сжала руку Тома и уснула.
Иногда я лежала в огне, солома светилась и загоралась. Спасаясь от пламени, по полу бежали легионы крыс и армии вшей и исчезали, как дым, под дверью. Бывало, я лежала в запертом холодном погребе, превращаясь в лед, превращаясь в камень, превращаясь в кость и мерзлый пепел. И всякий раз были слышны хриплые звуки кузнечных мехов внутри грудной клетки, отчаянно сопротивляющейся погружению под воду. Однажды я открыла глаза и увидела, что рядом сидит Маргарет с распущенными по спине длинными черными волосами. Я замотала головой и сожмурила глаза, пытаясь прогнать видение, но, когда открыла глаза снова, она по-прежнему была на месте. Я почувствовала, как она сжала мою руку и сказала:
— Они забрали мою куклу, Сара. Ту, что ты мне подарила.
Я прошептала скрипучим, как у старой карги, голосом:
— Мою тоже забрали.
Я искала глазами Тома, чтобы он вернул меня в реальный мир, но его нигде не было.
Маргарет нагнулась и прошептала:
— Не вини папу. Он никому не хочет причинить зла и всех нас любит. Просто в последнее время он немного растерялся. Посмотри, что я для тебя нашла. — Она засунула руку в рукав и вытащила небольшой отрезок нити. — Видишь, у меня для тебя есть лента. Меня папа научил. Не знаю только, как сделать, чтобы она исчезла. Это папа умеет. — Она осторожно положила ленту мне на грудь и нежно улыбнулась. Потом посмотрела куда-то в сторону затуманенным взглядом, как человек, который готов идти вслед за эльфами и спрыгнуть с крутого утеса. Она легла со мной рядом, обняла за плечи и поцеловала. Губы были холодными и гладкими, как речная галька, но дыхание — теплым. — Мы всегда будем сестрами, — пропела она.
Мною снова овладел сон, и мне снилось, что я плыву в огромном темном океане.
Том и Маргарет никогда не отходили от меня надолго. Не знаю, как тетя относилась к заботе, которую Маргарет ко мне проявляла, поскольку по-прежнему со мной не разговаривала, но она и не звала дочь вернуться на свое место в дальнем конце камеры. Я отдала Маргарет старинный глиняный черепок, который столько недель носила под лифом платья, и сказала, что, если умру, у нее останется что-то от меня на память. Я так привыкла, что твердый черепок под лифом вдавливается в мою грудную клетку, что, когда его не стало, у меня появилось чувство, будто я отдала Маргарет кусок своего ребра. Она любовалась моим черепком, с восторгом рассматривала со всех сторон, вертя на ладони. Когда я показала ей вышивку, которую носила у сердца, она заплакала, утерла ею слезы и вернула на место.
Когда я окрепла и могла задавать вопросы, Том рассказал, что было бредом, а что происходило на самом деле. Несколько узниц действительно ухаживали за мной по очереди, хотя большинство после нескольких дней жесточайшего жара потеряли всякую надежду. Единственная, кто не сдался и продолжал дежурить, когда Том и Маргарет спали, была Лидия Дастин, старуха с острым языком. Повесили двух собак, одну в Салеме, другую в Андовере, за пособничество дьяволу. Одна из заключенных, молодая женщина на седьмом месяце беременности, родила своего первенца в тихой агонии. Я поняла, что приняла плач новорожденного за мяуканье котенка. Младенец вскоре умер, и другого уже не будет, потому что жизнь молодой матери вытекала вместе с кровью в солому.
В отчаянии я напомнила Тому, что из-за своего беспамятства так и не передала отцу сообщение доктора Эймса. Но Том успокоил меня, уверив, что передал все слово в слово. Я спросила Тома, что эти слова означают, и он ответил, что, как объяснил ему отец, доктор Эймс и его друзья зовутся новыми левеллерами. А когда Том спросил, что это значит, отец лишь сказал, что эти люди считают, что всех без исключения должны защищать одни и те же законы. И что каждый человек должен иметь право исповедовать любую религию. Мне вспомнился квакер, укрывавшийся в дядином амбаре, — человек, которого Маргарет назвала еретиком, — и я подумала, не был ли доктор Эймс тайным квакером?
Меня снова начало лихорадить, когда дни стали по-осеннему холодными, и мы все тесно прижимались друг к дружке, чтобы согреться. Через несколько недель начнутся морозы и первый снег станет проникать через высокие двери, выходящие на западную сторону, присыпая наши волосы белой пылью и превращая тонкие шали в негнущийся пергамент. Маргарет часами лежала рядом, сбивчиво рассказывая о суде или о своем доме в Биллерике. Иногда она произносила защитные речи перед невидимыми судьями, после чего впадала в меланхолию и становилась вялой, как будто заразилась от меня лихорадкой и лишилась сил. Но со мной она всегда была нежна. Когда мыла мне лицо, или поила бульоном, который иногда приносили, или при тусклом свете искала у меня в волосах так докучавших мне вшей.
Обычно защитные силы организма ослабевают на закате. У людей может подниматься жар, у беременных женщин начинаются роды, с наступлением сумерек в голову лезут темные мысли и дух слабеет. Именно в такую минуту я не справилась с чувством вины и призналась во всем Маргарет.
— Я убила собственную мать, — выкрикнула я, в отчаянии закрыв лицо руками.
Она обняла меня и стала качать, ласково гладя по голове. Потом, улыбнувшись, нагнулась, чтобы шепнуть мне что-то на ухо.
— Сказать тебе что-то по секрету? — спросила она.
Я кивнула, вспомнив о секретах, которыми мы делились, когда я жила у них в доме. Я думала, она скажет мне что-нибудь приятное, чтобы отвлечь от мрачных мыслей.
— Успокойся. Не плачь. Я ее только вчера видела, и все у нее хорошо.
Она кивнула и отвела глаза в дальний угол камеры.
У меня пересохло во рту, и я прошептала:
— Кого?
Казалось, она не слышала вопроса, и, нежно перебирая мои волосы, снова заговорила:
— Если я соберу твои волосы вот так, они не будут выпадать, и не придется тебя стричь наголо, как делают при лихорадке. Но зато останутся колтуны. Навсегда. Так всегда бывает с узлами — завязать легко, а развязать трудно.
Я схватила ее за руку и снова спросила:
— Маргарет, кого ты вчера видела?
— Как кого? Тетю Марту. Она заходила в камеру, пока ты спала. Она огорчилась из-за того, что ты болеешь, и еще больше огорчится, если ты не поправишься. Я попросила ее остаться, но она не могла. Знаешь, что она просила тебе передать?
