Марта Кори, Элис Паркер, Мэри Исти, Энн Пудеатор, Уилмот Рид, Мэри Паркер, Маргарет Скотт и Сэмюэль Уордвелл отправились на смерть, настаивая на своей невиновности. Когда телега палача завязла в грязи по дороге на Висельный холм, очевидцы кричали: «Смотрите, сам дьявол вставляет им палки в колеса».
На следующий день после казни шериф Корвин с помощниками захватили все имущество Паркеров и Уордвеллов. Их дома и вещи объявили принадлежащими короне, но Корвины взяли себе самое лучшее. Сыновья Мэри Паркер смогут выкупить назад свою собственность, но Сара Уордвелл, вернувшись на свою ферму, обнаружит, что весь скот, кукуруза и мебель, включая столярные инструменты мужа, изъяты и проданы. В ту пятницу, двадцать третьего числа, умерла дочка шерифа, и, когда жена шерифа не пришла в камеру со своим обычным обходом, я точно знала, что больше еды она мне не даст.
Иссоп — от кашля. Розмарин — от лихорадки. Веточка мяты устранит неприятный запах изо рта. Ржавый вяз используют повитухи. Конский каштан помогает при скованности конечностей. При параличе — омела. Но чем вылечить гнев? Ромашка успокаивает. Возможно, ромашка в сочетании с черным порохом и солями сможет выгнать его из тела. Но что делать с лихорадочно работающим сознанием, которое не хочет засыпать в надлежащий час? Достаточно подушки, набитой лавандой или снотворного, изготовленного из равных частей рома и воды с добавлением лекарственной мелиссы.
И наконец, как быть с мучительными угрызениями совести? Какое снадобье можно пожевать, проглотить и отправить в желудок, чтобы яд самообвинения вышел через поры кожи? В каком органе они накапливаются? Сочащуюся рану можно забинтовать. Ожог или бубон можно смазать целебной мазью. Заражение можно устранить с помощью пиявки или вскрыть нарыв ланцетом. Но чувство вины — это призрак, принимающий форму тела, в котором поселяется, и поглощающий все нежнейшие органы внутри телесной оболочки: мозг, кишки, сердце. Его нельзя вытащить, как занозу, или вылечить настоями целебных трав.
Я слышу, как кто-то рядом со мной пронзительно кричит. Это стонет и никак не может уняться старая женщина с больным зубом. Приходил врач и упрашивал позволить ему выдернуть зуб. Сестры по заключению просили, умоляли и требовали обвязать гнилой зуб ниткой, чтобы вырвать его из распухшей челюсти. Однако она не соглашается. Зажав рукой рот, она все стонет, стонет и стонет, и мне кажется, что я больше не выдержу и вот-вот закричу сама, и тогда остановить меня будет невозможно.
Уже ночь. Я смотрю, как она раскачивается взад-вперед, вытянув перед собой босые ноги. Пальцы ног сжимаются и разжимаются от боли. В том, как ее голые худые белые ноги торчат из-под сорочки, есть что-то мучительно-ужасное. В памяти промелькнуло смутное воспоминание, и вдруг я вижу голую ногу, торчащую из неглубокой могилы. Я пытаюсь прогнать видение, так как знаю, что это не настоящее воспоминание, а то, что навеял один подслушанный разговор в камере. Женщины по очереди рассказывали разные истории. Истории, которые передавались от одного к другому в их семьях. Речь шла о повешениях. И о том, как хоронят повешенных. После смерти веревки срезают и покойников тащат, хватаясь за лохмотья оставшейся на них одежды или за кусок веревки на шее, к вырытым по соседству неглубоким могилам. Тела сталкивают туда. И засыпают землей. Слой земли такой тонкий, что части тел торчат наружу. Джордж Берроуз, с которого предварительно стащили рубашку и бриджи, лежит в каменистой могиле. Тело прикрыто, но видны подбородок и одна рука, которая будто бы манит. Рядом лежит хозяин Уиллард. А теперь, только послушайте — тише-тише, девчонка может услышать, — послушайте, что стало с хозяйкой Кэрриер. Она лежит следующей. Одна нога торчит из могилы. Будто собирается шагнуть и выбраться наружу.
Стонущая женщина засовывает пальцы в рот, а я горячо молюсь, как никогда раньше не молилась, чтобы мы могли поменяться страданиями. Чтобы мне досталась боль ее воспаленной челюсти, если бы она смогла перенести мои муки от содеянного. Она начинает отчаянно ковырять что-то рукой, и я вижу, как по руке, просачиваясь сквозь пальцы, струйкой течет кровь. Второй рукой она оттопыривает губу, чтобы было легче выкручивать зуб. Ногтями женщина расковыривает десну и наконец вырывает зуб. С изумлением она смотрит на черное зерно у себя в ладони, а потом на ее лице появляется выражение полного блаженства. Она показывает мне своего демона, улыбаясь окровавленными губами. Я ложусь на солому, отвернувшись от нее, и всем телом прижимаюсь к Тому. Мой демон по-прежнему корчится у меня внутри.
Когда на следующий день пришел доктор Эймс, я не села, не поздоровалась с ним и даже не взглянула на него. Он спросил Тома, ела ли я что-нибудь, и, приложив ухо к моей груди, послушал, как бьется у меня сердце. Успокоившись, он взял меня за руку и сказал:
— Сара, ты должна верить, что твоя невиновность будет доказана в суде. Уважаемые люди пишут губернатору петиции. Пасторы из Бостона и ваш преподобный отец Дейн обращаются непосредственно к преподобному Инкризу Матеру, отцу Коттона Матера, убеждая его сделать процессы хотя бы немного более разумными. — Он наклонился ко мне, чтобы заглянуть в глаза. — Многие из нас собирают пожертвования, чтобы вас выпустили под залог. И других детей тоже.
Я представила наше возвращение в сломанную скорлупу, что когда-то была моим домом. В комнатах беспорядок, так как никто в них не убирался. Очаг покрыт золой и копотью, так как никто не прочищал дымоход. Поля заросли и одичали, так как одному человеку со всей работой не справиться. Пять душ кружат по пустому дому, по каждой комнате, тщетно ища могилу, которая принесла бы конец их отчаянию.
— Сара, я знаю, ты скорбишь по матери, но она там, где мы все хотели бы оказаться.
— Она в неглубокой яме, — сказала я безучастным голосом.
Прищурившись, он осуждающе посмотрел на женщин вокруг, покачал головой и нахмурил брови. Потом сказал тихо, чтобы только мы с Томом слышали:
— Ваш отец не оставил ее в этом ужасном месте. Он похоронил ее подобающе. Можете мне верить. Он и многие другие вернулись под покровом ночи, чтобы перенести своих близких в тайные места.
Я представила, как отец возвращается к Висельному холму, чтобы достать коченеющее тело матери из ямы, и содрогнулась. Доктор Эймс плотнее укутал шалью мои плечи и какое-то время молча сидел рядом, сжимая и разжимая мои пальцы в своей ладони. Я почувствовала, как от его прикосновений мои веки отяжелели, и меня стало клонить ко сну. Я буду спать долго, крепко и мирно. Когда мать будила отца по воскресеньям, я слышала его низкий голос из-под одеял. «Не буди меня, я вижу сон», — просил он по-валлийски. Под словом «сон» он имел в виду сказочное сновидение, волшебный сон, более глубокий, чем обычный. Туманная дрема, не знающая времени. Я чувствовала, как сознание мое затуманивается, погружаясь в забытье. Но доктор снова заговорил, и что-то в его голосе заставило меня прислушаться.
— Не знаю, что тебе известно о твоем отце, Сара. О его прошлом, до того как он приехал сюда из Англии. Возможно, ты почти ничего о нем не знаешь, и я не имею права рассказывать тебе о событиях, которые… — Он замешкался, подбирая слова. — Твой отец был солдатом, он долго и храбро сражался за Кромвеля. Здесь многие мужчины гордятся тем, что сражались за Кромвеля и его парламент, но предпочитают не говорить об этом. Однако, до того как бороться за парламент, твой отец был солдатом короля и поддерживал монарха, как и все его родичи. Со временем он стал понимать вместе со многими великими людьми того времени, что в страданиях народа главным образом повинен король. Тирания несправедливых королевских налогов и религиозная нетерпимость…
