дело и говорит мужику:
— Ну, брат, спасибо тебе. За это я тебя на дорогу вынесу.
— Да ведь заберут меня там…
— Не беда, — говорит лешо́й, — пускай забирают. Ты от солдатства не бегай. Верно тебе говорю: прослужишь ты только три года, а потом я тебе чистую отставку дам — при пенсии и при мундере.
— Да где ж мне тебя искать, хозяин? Нешто солдаты в лесу квартируют?
— Зачем в лесу? А вот будешь в Москве стоять, выйди на улицу да посмотри, как печи топятся. Изо всех печей дым в одну сторону пойдет — по ветру, а из моей — в другую, напротив ветру.
Сказал — да как подхватит мужика — и побег… Тот и не оглянулся, а уж на дороге стоит.
«Ну, что ж? В солдаты, так в солдаты!» — Пошел он помаленьку, — до первой деревни не дошел, а его уж поймали и сдали, куда следует.
Вот он служит год, и другой, и третий…
«Эх, — думает, — видать, обманули меня!» — Потому часть-то ихняя уж больно далеко от Москвы стояла.
Вдруг приказ — переводится такой-то полк в Москву.
Приказано — сделано. Барабанщики — вперед! Шагом — а-арш! Пошли.
Прибывают в Москву, разместились по казармам. Солдат и думает:
«На самом-то деле — не правда ли? Дай-ка схожу — посмотрю на трубы».
Вышел на улицу, смотрит: изо всех печей дым идет в одну сторону, а из одной печи — напротив ветру.
— Что будет — зайду!
Заходит в квартеру. В прихожей денщик сидит. Спрашивает его:
— Что нужно, служивой?
— Да вот заблудился в городу. Не знаю, как и найти свою часть.
(Ясное дело — врёт. Не затем пришел, да не смеет говорить-то.)
Вдруг из комнаты выходит генерал в эполетах. Посмотрел на солдата и говорит:
— А, здорово, знакомой! За отставкой пришел? Не готова еще. Завтра утром приходи. Да захвати уж зараз все свои пожитки. В казарму тебе не вороча́ться.
На другой день опять приходит солдатик на ту квартеру. Портянки подвернул, ремень подтянул, ранец за плечами — готов в поход.
Генерал вышел, подает ему отставку. Все, как есть, правильно.
— Ну, пойдем, служивой. Я тебя малость провожу.
Вышли за ворота. Идут. Генерал впереди, а солдатик позади — как полагается.
Одну улицу прошли, другую, третью… Выходят они на большую дорогу.
— А ну, братец, садись на зако́рки!
Солдат прыгнул ему на спину, а генерал и пошел, и пошел, — да так шибко, что речки и реки даже перешагивает. Быстрей ветру.
Дошли до лесу. Солдат смотрит: они уже выше леса идут. Генерал-то опять лешим сделался, несет его…
Одной елкой сдернуло у солдатика фуражку. Он оглянулся, хотел поймать — да какой там! Не видать, где осталась!
— Ваше превосходительство, у меня фуражку сдернуло!
— Экой ты, братец, дурак! Что ж ты раньше не сказал! Мы уж от нее тыщу верст отшагали.
Так и пролетели всю дорогу, будто на крыльях. Ссадил его лешо́й у самых ворот и говорит:
— Ну, служивой, вот ты и дома. Прощай. А фуражку я тебе ужо занесу, как по пути придется. Не беспокойся. — И пропал.
Сутки так через трои, ночью, стучат в окошко.
— Эй, служивой, дома ли?
— Кто там? Чего надо?
— Фуражку тебе принес.
И подал ему в окно.
Как лешой на войну ходил
Наши края лесные. Куда ни поглядишь — леса. И направо, и налево, и спереди, и сзади, и под горой, и на горе…
А в древние времена еще такие ли чащи были! Такие ли дерева стояли! Их топором-то было не взять, — как железо! А уж зверья тут было — видимо-невидимо… Да и кроме зверья — жили в этих лесах… и теперь, бывает, живут, да уж не тот народ пошел — мелок!
Вот, рассказывают, в те времена, в самом что ни на есть отдалении от людского жительства, в страшном буераке, лешак один жил — кривой, лохматый, огромадный… Ну, это была сила! Он и гла́за-то при сраженье лишился.
Это вот как случилось, говорят. Напал на Русь басурман и уж совсем было одолел ее. Идет да идет себе, все кругом огнем палит, всех гонит…
Ну, а как дошел до нашего-то лесу, — тут на него этот, — лешак, значит, — как снег на голову! Всю рать ихнюю завалил — дерном, камнем, валежником…
Один басурман исхитрился все-таки и пустил в него каленую стрелу. Пустил — да и попал в правый глаз. А стрела-то была с зазубриной.
Он, — лесовой-то, выдернул ее да вместе с глазом и бросил. После того он долго на народ не показывался. За охотой — и то редко ходил, все больше сына посылал.
А сын у него был — ну, как батька. Не слабже. Ему еще и двенадцати годов не было, а мог самые матерые елки ломать.
В ту пору, как он подрос, на Руси опять война была. Вот старый-то лешак и надумал повоевать еще разок. Видно, захотелось вспомнить прежнюю молодость.
Собрался он и пошел. А сын — за ним. Гнался, гнался и настиг.
Отец рассердился.
— Ты куда? Зачем? Кто звал?
А он:
— Я, батюшка, с тобой! Сражаться хочу!
— Пошел домой! Рано тебе еще — не вырос!
(А парень-то с сосну, смотреть страшно.)
Он, стало быть, лешачонок-то, спорит:
— Нет, как хошь, батька, я с тобой.
А отец его и слушать — не слушает. Сграбастал, да и привязал к лесине. Самую величайшую лесину выбрал, какая в лесу росла, и вязьями прикрутил. Оставил так и ушел.
А лешачонок рвется за ним, рвется — да никак ему не оторваться. Он давай кричать. Такой крик поднял — лес кругом валится.
Счастье его, что недалеко мужик дрова рубил.
«Дай, — думает, — посмотрю, кто это там базанит».
Ну, пошел, посмотрел, да так и обмер. Стоит под лесиной эдакой детина, сам с лесину, не поймешь, он ли к ней привязан, она ли — к нему.
Мужик — бежать, а лешачонок кричит:
— Погоди, брат! Отвяжи меня! Я тебя не забуду.
Мужик и воротился. Взял топор, влез на дерево и перерубил вязья, что под локти ему батька пропустил.
Парень плечи расправил, локти развернул.
— Спасибо, брат, —
