человека бывалого (это и придает повествованию характер сказа), а в этот монолог входят великолепные диалоги действующих лиц, сделанные каждый в «образе», как говорят в театре, и в то же время сохраняющие особенности русской народной речи.
Все вступления в сказку, а она часто начинается рассуждениями рассказчика, либо простодушными, либо лукавыми, наводящими, либо ироническими, полны присказками, поговорками, подчас заостренными рифмой. «Вот тоже рассказывают, был у нас на флоте матросик, с виду простачок, пара на пятачок, а поди-ка, проведи! Кого захочет, того и обморочит». Или — в другой сказке: «Вот стал он умирать — ноги в стену упирает». Или еще: «Бывают промеж матросов великого ума люди — и научат, и переучат, и проучат, коли захотят».
В сказке «Сват Наум» парень проверяет людей по чувству юмора. Он ходит по берегу реки и спрашивает: не видал ли кто жернова с его мельницы — они по воде уплыли. «Тьфу, дурак! — говорит ему женщина. — Да когда же это жернова по воде плавали!» Она не поняла шутки. Зато некий старичок на этот вопрос отвечает так: «А, так это твои жернова плавали? Видел я их вчерась, видел. Только они не вниз, а вверх по реке пошли. Вороти назад — не там ищешь». Но парень нашел то, что искал: умного человека. «Дед Наум, наставь на ум. Научи меня, как мне на свете жить». — «А тебе что ж — своего ума не хватает?» — спрашивает старичок. — «Отчего не хватает? Как раз хватает, чтобы чужого ума призанять», — говорит герой сказки.
Здесь, как часто бывает в народных сказках, не только игра слов, но и игра ума. Эту словесную игру, сквозь которую светится многозначная мудрость сказки, очень любит Т. Габбе. По тщательности словесной отделки сказок, ее изяществу, даже щегольству везде узнаешь тонкую руку автора.
«Мы за правду брали, вам за байку отдаем», — говорится в начале одной сказки. А прочтя все эти сказки, хочется сказать: нам за байку отдавали, а мы как правду берем. Так много в этих сказках правдивого ума и опыта жизни и любви к людям и к миру.
Как ни хороши эти сказки, они не могут нам рассказать об авторе. И мне хочется сказать несколько слов о самой Тамаре Григорьевне — я знала ее лично, видела ее и в работе и в быту и много слышала о ней от ее друзей и близких.
Это был человек одаренный, с большим обаянием, с абсолютным слухом в искусстве, с разнообразными способностями в литературе: кроме пьес для театра, она писала критические статьи и лирические стихи, которые по глубине чувства и музыкальности стиха сделали бы честь большому поэту. Мужество, стойкость в убеждениях и отношениях, незаурядный ум, удивительный такт, доброта, чуткость к людям — вот качества, которыми она всегда привлекала к себе сердца. Но самым большим ее человеческим талантом был дар полной и безоглядной самоотдачи. «Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты и есть религия», — сказала она однажды. «Религией» всей ее жизни и была полная отдача себя людям — всем, кому она была нужна.
У нее была нелегкая жизнь: ей пришлось много пережить в годы 1937—1939; во время Великой Отечественной войны она жила в блокадном Ленинграде, потеряла там дом, близких; семь тяжких лет она была сиделкой у постели безнадежно больной матери. В последние годы она сама была больна неизлечимой болезнью — и знала это. И при всем том она всегда словно несла с собой свет и покой, любила жизнь и всё живое, полна была удивительного терпения, выдержки, твердости — и обаятельной женственности.
Как-то она сказала верные слова: «Разве вы не знаете, что помочь человеку, не повредив себе, невозможно?» Значит, всю свою жизнь она «вредила» себе! Я часто думала, что, вероятно, она, как писатель, сделала бы гораздо больше, если бы не отдавала так много себя, своего времени, своих сил, своего уменья другим.
В письме к другу в самые страшные дни войны (в конце 42-го года) она писала: «Никогда еще я не чувствовала такой мучительной и жгучей ответственности перед людьми, перед временем, перед своим возрастом, перед памятью… В эту зиму, — писала она о блокадной зиме в Ленинграде, — я поняла с какой-то необыкновенной ясностью, что значат для человека внутренние душевные ресурсы»… Эти душевные ресурсы были у нее поистине неисчерпаемы, и она щедро и безоговорочно исполняла свой долг перед жизнью. Она умела и «поденку» делать, как настоящее высокое и святое дело. Сколько писателей обязаны ей помощью — выправленной рукописью, умным своевременным советом, товарищеской критикой, поддержкой, вдохновением даже… И все это без шума, без аффектации, бескорыстно, незаметно, скрытно от чужих глаз.
Тридцать лет она была первым редактором С. Я. Маршака, редактором негласным, неофициальным, другом, чей слух и глаз нужны были поэту ежедневно, без чьей «санкции» он не выпускал в свет ни строчки. Я не раз была свидетельницей этой их совместной работы. Сначала — ученица Самуила Яковлевича — один из самых близких единомышленников в знаменитой «ленинградской редакции» детской литературы — в 30-х годах Тамара Григорьевна стала самым требовательным редактором самого поэта. И никто лучше его не мог о ней сказать, как он — в своем сонете, ей посвященном:
У вдохновенья есть своя отвага,
Свое бесстрашье, даже удальство.
Без этого поэзия — бумага
И мастерство тончайшее мертво.
Но если ты у боевого стяга
Поэзии увидишь существо,
Которому к лицу не плащ и шпага,
А шарф и веер более всего,
То существо, чье мужество и сила
Так слиты с добротой, простой и милой, —
А доброта, как солнце, греет свет, —
Такою встречей можешь ты гордиться
И перед тем, как навсегда проститься,
Ей посвяти последний свой сонет.
О своей работе над сказками Тамара Григорьевна Габбе рассказала сама во вступлении к этой книге.
Я же могу только порадоваться, что книга вышла в свет, и читатели — стар и млад — будут читать эти русские сказки, удивляясь уму и фантазии народа и литературному мастерству сказочника.
Вера Смирнова
Об издании
