* * *
В тот вечер, когда Филипп в безумной надежде шел все дальше и дальше по улице Подбельского, Наташа отправилась к Вере, которую не видела несколько месяцев — с того дня, когда убили Павловского.
— Представляю, что тебе пришлось пережить, — сказала Вера, с замиранием сердца выслушав ее рассказ.
Наташа слабо улыбнулась.
— Ничего, все уже позади.
— Скоро? — спросила Вера, кивнув на ее живот.
— Месяца через два… А твой отец? Как он?
— Мой отец умер. В конце августа.
— Прости… Я не знала.
Они помолчали.
— А знаешь, — сказала Наташа, — ко мне все-таки приходили из милиции.
— Когда?
— Два раза — недели через две после того, как я у тебя была, и совсем недавно.
— Ко мне тоже.
— Ты… что-нибудь сказала?
— Про тебя? Конечно, нет. А ты?
— Первый раз — ничего. А теперь рассказала про дискету и про бандитов. Впрочем, про бандитов они и без меня знают.
Наташа помолчала и добавила:
— Зато они до сих пор не знают, кто убил Павловского.
Вера не ответила.
— Странно, ты не находишь? — спросила Наташа: — Так никого и не нашли…
— Его убил мой отец.
Наташа отшатнулась.
— Твой отец?
На губах у Веры мелькнула жуткая усмешка, в которой была смесь ненависти и торжества.
— Отец считал, что из-за него умерла мама. Что из-за него болела Оля. Считал, что из-за него заболел он сам. Я думаю, что все эти двенадцать лет он только и мечтал об этом. Он ненавидел его. Когда ты пришла ко мне тогда, он все слышал. И решился.
— Но как? Как он?.. Он же был болен?.. Как… как же он потом?..
— Он умер счастливым.
Вера рассказала, что произошло.
Вечером того дня, когда Наташа побывала у нее, часов около семи, Николай Александрович Рогулин неожиданно встал с постели и сказал, что хочет съездить к своему врачу. Вера возражала, предлагала вызвать врача на дом, но отец отказался, заявив, что уже обо всем договорился, и попросил заказать такси. Вера знала, что он упрям и спорить с ним бесполезно, но в то же время была рада, что отец нашел в себе силы: он не вставал уже несколько недель. Она помогла ему одеться и не стала настаивать, когда он сказал, что поедет один. Она знала: врач, который лечил его много лет и с которым они дружили, не оставит его без помощи.
Она немного удивилась, когда увидела, что отец берет с собой свой старый портфель, но ничего не сказала. Она вызвала такси и, посадив его в машину, позвонила врачу, чтобы он вышел встретить его. Тот страшно удивился и сказал, что ничего не знает о его приезде — наверное, Николай Александрович собирался ему позвонить, но забыл. Сказал, что сейчас же спустится вниз и будет ждать. Вера поняла, что что-то неладно, но ей тоже оставалось только ждать.
Ждать, однако, пришлось недолго. Прошло около часа, когда раздался звонок в дверь. Она бросилась открывать. Отец стоял на пороге, и Веру поразило выражение его лица.
— Где ты был? — спросила она.
— Я хочу лечь.
— Тебе плохо? Почему ты не поехал к Алексею Константиновичу?
— Передумал.
— Он тебя ждал.
— Так позвони ему!
— Ты можешь толком сказать, где ты был?
— Сделай мне чаю, я хочу лечь.
В тот вечер Вера так ничего и не добилась. Но когда тремя часами позже зашла Наташа и рассказала об убийстве, Вера, сопоставив время, заподозрила неладное.
— Ты был у Павловского? — спросила она отца на следующий день. — Я должна знать.
И он рассказал.
Такси, доставившее его к дому бывшего зятя, осталось внизу. Он поднялся на лифте, вытащил из портфеля пистолет, снял с предохранителя и опустил в правый карман.
Дверь открылась, на пороге стоял Павловский, с изумлением глядя на бывшего тестя. Тот, ни слова не говоря, сделал шаг вперед. Павловский немного отступил, и в тот момент, когда с его губ готов был сорваться вопрос, Верин отец вынул из кармана правую руку, крепко сжимавшую пистолет, и выстрелил. Схватившись за живот и продолжая с изумлением смотреть в лицо своему убийце, Павловский качнулся вперед, потом заплетающимися ногами сделал два шага назад и упал. Рогулин не торопясь положил пистолет в портфель, повернулся и вышел из квартиры.
Когда он сел в поджидавшее его такси, на часах было ровно восемь.
— Не бойся, — сказал он Вере на следующий день. — Они никогда не догадаются.
— Давай уедем.
— Зачем? Куда?
— В Германию, например. Петер Вольф с удовольствием примет тебя.
Рогулин усмехнулся.
— Ни в какую Германию я не поеду. Мне скоро предстоит гораздо более увлекательное путешествие… Налей мне чаю.
Когда Вера принесла чай, он лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушки, и улыбался. Он был действительно счастлив.
Провожая Наташу, Вера сказала:
— Жаль, что ты пришла без Сережи.
— Я хотела, но не знала, как ты к этому отнесешься.
— Как я могу к этому отнестись? Они же с Олей все-таки брат и сестра.
— Значит, мы еще придем… Или лучше вы к нам. Хорошо?
— Ну конечно! Ведь ты так ничего и не рассказала про вашу теперешнюю жизнь…
* * *
Они жили в двух трамвайных остановках от станции метро, на третьем этаже пятиэтажного панельного дома без лифта. По утрам Наташа выходила из дома вместе с Сережей: они доходили до угла, потом Сережа сворачивал к школе, а она шла по магазинам, стараясь выбрать продукты подешевле. Потом готовила обед и ждала сына. Стоя у окна и с грустью глядя на голые деревья, думала: "Скоро зима… снег…" Вечерами они устраивались на кожаном диване, переименованном в "дедушкин", и вместе читали, слушали музыку или говорили о ребенке, которого она ждала. "Мальчик", — говорил Сережа, прикладывая ухо к ее животу. "Девочка, — отвечала Наташа, взъерошивая волосы у него на затылке, и добавляла: — Разве ты не хочешь маленькую сестру?" — "Лучше брата, — отвечал Сережа, — но если будет сестра, тоже ничего". — "А знаешь, у тебя уже есть сестра…" — "Как это?" — "Скоро узнаешь".
Иногда приезжал Аркадий Николаевич. Он, как всегда, садился с Сережей играть в шахматы, а потом они на кухне вместе пили чай, и Аркадий Николаевич рассказывал про своего сына, который десять лет назад погиб в Афганистане. "Вы меня простите, — говорил он, — но мне и поговорить-то о нем не с кем, жена сразу начинает плакать".
В общем, они жили не так уж плохо, но иногда… иногда ею овладевала тоска, и, если Сережа был дома, она терпела и, плотно сжав губы, возилась у плиты или с остервенением оттирала пятна со вздувшегося линолеума. Но когда он был в школе или гулял, она, уронив голову на скрещенные на столе руки, выла, как одинокая волчица, и живущая за стеной старуха, переехавшая сюда в шестьдесят первом году из огромной коммуналки в Марьиной роще, где ее прозвали Тухлая Кость за худобу и склочный характер, с наслаждением прислушивалась.
