Стенхэм снова рассмеялся, но смех его прозвучал слабо и неубедительно.
— Пустяки. Просто шальная мысль.
Но на этот раз глаза Ли горели неподдельным гневом.
— Нет уж! Это не пустяк! Что вы имели в виду? Вы явно на что-то намекали. Хорошенькие же у вас шальные мысли!
— Считайте, что я ничего не говорил и примите мои глубочайшие извинения, — произнес Стенхэм с напускным сожалением и, прежде чем Ли успела ответить, крикнул, указывая за окно: — Вы только поглядите! Дождь кончился. И даже солнце показалось. Будем надеяться, что это доброе предзнаменование.
— Предзнаменование? Какое же? — Голос ее по-прежнему звучал сердито, и, вместо того чтобы последовать призыву Стенхэма и взглянуть в сад, она достала пудреницу, открыла ее и принялась изучать свое лицо в зеркальце.
— Что будет хороший день. Что ничего страшного не случится.
— А что? Все успело осложниться? Все действительно так плохо?
— Плохо — не то слово. Ужасно! Вы ничего не заметили на вокзале? Солдат или толпу народа?
— Я не на поезде ехала. Наняла машину в Рабате, и меня привезли прямо сюда.
Стенхэм был доволен, что ему удалось выбраться из тупика, и стал пересказывать услышанное прошлой ночью от Мосса, опустив все подробности, связанные с визитом молодых людей. Ли слушала, и на лице ее мало-помалу возникал испуг.
— А я все гадала, отчего это Хью так неожиданно уехал, — сказала она, когда Стенхэм закончил свой рассказ. — Так непохоже на него — даже записку не оставил.
— Для вас? Но откуда ему было знать, что вы вернетесь в Фес?
— Я послала ему телеграмму из Марракеша.
— Понятно. — На мгновение Стенхэм позабыл, что Ли — приятельница Кензи и что именно он познакомил их.
— Да, — сказал он, помолчав. — Вы уверены, что он не черкнул вам пару слов? Они вполне могли затерять где-нибудь в конторе.
— Нет, он ничего не оставил.
— Вы очень расстроены, что разминулись с ним?
— О, это действительно очень скверно. Но надеюсь, что увижу его в Танжере на обратном пути. Я собираюсь пробыть здесь день-два, не больше. Мне надо возвращаться в Париж.
Вряд ли это так легко удастся, подумал Стенхэм. Ли, казалось, до сих пор не понимает, что может произойти, если вспыхнет насилие; это удивляло его, однако он решил, что незачем ее тревожить, объясняя истинное положение дел.
Они спустились к обеду. Увидев пустой зал, Ли удивилась.
— Вы хотите сказать, что кроме вас и мистера Мосса в гостинице нет ни одной живой души?! — воскликнула она.
— Еще вы и прислуга. Больше никого.
Их столик был у окна; они смотрели, как солнце пожирает остатки тумана, курившегося над мединой.
— Сегодняшний день может войти в историю Феса, — сказал Стенхэм. — И я вовсе не собираюсь сидеть в гостинице. Хотелось бы выбраться и посмотреть, что творится. По крайней мере, взглянуть, есть ли на что посмотреть.
— Отлично. Так давайте выберемся.
— Ладно. Давайте. Но прежде оставлю записку мистеру Моссу. В принципе мы с ним собирались уехать сегодня, если дела примут дурной оборот, — (Стенхэм с удивлением, почти с недоверием вспомнил о стоявшем наверху багаже), — и хотели устроить нечто вроде военного совета.
— Может быть, вам следует повидаться с ним?
— Встречусь, когда вернемся. Мне кажется, он не горит желанием уехать. Мосс прекрасно понимает, какова ситуация в целом — по крайней мере, то, что видно со стороны, — и, по-моему, она не кажется ему такой уж опасной. Беда в том, что никто действительно ничего не знает кроме, быть может, горстки арабов и еще меньшей горстки французов.
Ли рассказала о своей поездке в Фум эль-Хенег — о том, как трудно туда добираться, какая там невероятная жара, какой вымерший пейзаж, какой замечательный дом построили себе капитан Амель с женой во враждебной пустыне, об их вылазках на джипе в горы, в берберские касбы.
— В этой долине я не был, — ответил Стенхэм, — но мне приходилось бывать в подобных местах. Там великолепно.
— Великолепная природа, — согласилась Ли, — но цивилизация, прямо скажем, несколько устрашающая, настоящий феодализм. Сами знаете, эти саиды имеют полную власть распоряжаться жизнью и смертью своих подданных. Подумайте, какую пропасть придется им преодолеть, чтобы когда-нибудь стать другими.
Стенхэм почувствовал, что гневные слова готовы сорваться с его губ, но сдержался и сказал только:
— Мне кажется, я не совсем вас понимаю. Вы хотите, чтобы они изменились, перестали быть самими собою, то есть совершенно счастливыми людьми?
Ли взглянула на него, словно измеряя его умственные способности.
— Тогда будьте добры, объясните мне, почему вы решили, что эти беззащитные рабы счастливы? Или вам не приходилось над этим всерьез задумываться? Или они счастливы по определению, потому что полностью изолированы от остального мира? Ведь они же рабы, живущие в невежестве, суеверии, болезнях и грязи, а вы сидите здесь и преспокойно уверяете меня, что они счастливы! Вам не кажется, что вы слишком далеко зашли?
— Не дальше, чем вы. Я говорю: предоставьте их самим себе. Вы же говорите, что они должны измениться, должны стать чем-то.
Стенхэм не на шутку разволновался. Именно это все время стояло между ними. Может, на сей раз удастся все прояснить.
Ли нетерпеливо мотнула головой.
— Их изменят, — сказала она тоном человека, имеющего доступ к секретным источникам информации.
— Вы и Истиклал, — пробормотал Стенхэм.
— Послушайте, мистер Стенхэм. Мне кажется, мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы затевать ссоры. Я не права?
Стенхэм промолчал. Обращение «мистер Стенхэм» подчеркивало дистанцию между ними — она существовала всегда, но осознал он ее только сейчас. Ли была не так досягаема, как ему казалось, бесконечно недосягаема — и действительно, сейчас даже трудно было представить, что они могут говорить откровенно. Стенхэм оглянулся: выстроившись вдоль стен, друг напротив друга, официанты — марокканцы и европейцы — исподволь наблюдали за ними.
— Улыбнитесь, — сказал он.
Ли смутилась, ее губы чуть дрогнули в подобии улыбки.
— Острые у вас зубки, — сказал Стенхэм. — В детстве у меня был лисенок с густой шерсткой и большим пушистым хвостом. И всякий, кто его видел, пробовал приманить и погладить. Остальное можете представить сами.
На этот раз Ли улыбнулась.
— По-моему, мистер Стенхэм, у меня нет ни большого пушистого хвоста, ни густой шерсти.
— Вам не кажется, что нашей дружбе-вражде пошло бы только на пользу, если бы вы называли меня не мистер Стенхэм, а просто Джон?
— Возможно, — согласилась Ли. — Постараюсь не забыть о вашей просьбе. Постараюсь не забыть также, что вы — безнадежный романтик, который ни на йоту не верит в человечество.
