Она пристально смотрела на него, и он почувствовал раздражение оттого, что ее взгляд пробуждает в нем такое беспокойство.
— Вы сообразительная, — заметил он не без иронии.
— Вы здорово напоминаете мне одного моего приятеля, — продолжала она, по-прежнему не сводя с него глаз. — Довольно симпатичный парень, но вконец запутавшийся в своих теориях о жизни. Хотите — верьте, хотите — нет, но вы даже внешне на него похожи. Еще он пишет неплохие стихи. По крайней мере, они кажутся такими на первый взгляд, пока вы вдруг не остановитесь и не спросите себя, а что все это, собственно, значит.
— Я стихов не пишу, — ответил Стенхэм хмуро, но все же улыбнулся Ли.
— И готова спорить, что в ваших судьбах тоже много общего, — продолжала она, словно не расслышав замечания Стенхэма. — Вы никогда не состояли в коммунистической партии? Он — состоял. Помнится, надевал спецовку и торчал на углу, продавая «Дейли Уоркер». Потом увлекся йогой, а последнее, что я слышала, это то, что он принял католичество. При этом не переставая быть алкоголиком.
На лице Стенхэма промелькнула тревога, но теперь он улыбался.
— Что ж, — сказал он, — думаю, вы нарисовали вполне законченный портрет человека, категорически на меня не похожего.
— Я так не думаю, — твердо возразила Ли. — Я способна чувствовать сходство. Интуиция, — добавила она, словно стараясь предупредить подобное же саркастическое замечание Стенхэма.
— Ладно, оставим это. Может быть, я и вправду похож на него. Может быть, когда-нибудь мне вздумается стоять на голове, или ходить к мессе, или вступить в Общество анонимных алкоголиков — или все сразу. Кто знает?
— И еще кое-что, — не отступала Ли. — Только вспомнила — ну конечно же! — когда он вышел из партии, у него появились разные мании. Он подозревал всех и каждого в том, что тот тайный коммунист. Чтобы он доверял вам, надо было быть по меньшей мере каким-нибудь индуистским божком. Он чуял пропаганду повсюду.
— Вот как, — сказал Стенхэм.
— Не знаю, может быть, вы сами не сознаете этого, но за то время, что мы сидим здесь, вы дважды успели обвинить меня. Вспомните, что вы сказали минуту назад.
Стенхэм сидел молча, пока официант не отошел от стола. Тогда он наклонился вперед и заговорил быстро и напряженно:
— Послушайте, Ли, я вовсе не делаю из этого никакого секрета и не стыжусь своего прошлого. Разумеется, я был членом партии. Ровно шестнадцать лет назад. И официально состоял в ней ровно двадцать месяцев и посетил ровно двадцать четыре собрания, ну и что с того? Большую часть времени меня даже не было в Соединенных Штатах…
— Вы совершенно напрасно оправдываетесь, — рассмеялась Ли. — Меня абсолютно не волнует, как долго вы были в партии, почему вступили в нее и что там делали. Просто приятно, что я была права, вот и все.
— Хотите кофе?
— Нет, спасибо.
— Думаю, нам пора идти. Грязь, должно быть, уже подсохла.
— Минутку, минутку, — сказала она с притворной суровостью. — Вы ведь все-таки обвинили меня, не так ли?
— Ладно, согласен. Но вы сами подстрекнули меня своими намеками.
— Вы сумасшедший.
— Нет, я вполне серьезно.
— Пойдемте, — сказала Ли, вставая.
Метрдотель с поклоном проводил их и закрыл за ними дверь. Стенхэм шел за Ли по влажному коридору с украшенными соломенными циновками стенами и думал о том, что разговор так и не получился. «Вы сами во всем виноваты с вашим незрелым псевдодемократическим идеализмом», — вот что он на самом деле хотел ей сказать. Но он знал, что она не потерпит с его стороны никакой критики, она была американкой, а американка всегда все знает лучше всех. Беря на себя роль терпеливой и заботливой матери, она начинает ласково и нелепо опекать вас как маленького мальчика. Но если вы осмеливаетесь сказать хотя бы слово в свою защиту, что неизбежно означает разоблачение ее фальши, быстренько призывает на помощь неписаные законы рыцарства. К тому же он завидовал Ли, которая могла так бойко и беспечно говорить о том, что порождало в нем глубокое, пусть и не поддающееся рациональному объяснению чувство вины.
Грязь подсохла, и теперь под ногами похрустывала безобидная корочка глины, небо прояснилось, а светящаяся туманная дымка окончательно рассеялась. Оказавшись на улице, Стенхэм почувствовал, что вся враждебность осталась позади, сознавать это было приятно, так как бродить по городу в дурном расположении духа было бы тяжким испытанием. Пока они шли по петляющей между домами улочке, он гадал, принесло ли то, что они наконец оказались на улице, такое же облегчение и ей, и вообще нуждалась она в нем или заботилась только о том, чтобы выглядеть победительницей в недавней словесной баталии. Похоже, сейчас Ли вообще ни о чем не думала, только смотрела по сторонам. Она то и дело потихоньку принималась напевать какую-то мелодию, осторожно обходя места, где можно было поскользнуться. Стенхэм прислушался: это была «Солнечная сторона улицы» — случайные фразы, приспособленные к ритму дыхания.
Они вышли на голубиный рынок возле старой мечети недалеко от Баб эль-Гиссы. Было что-то неестественное в сегодняшнем дне, однако Стенхэм никак не мог понять, что же постоянно наводит его на эту мысль. В квартале, как всегда, работа шла своим чередом, — в основном, здесь разместились маслобойни и столярные мастерские. Ослики, не чаще и не реже обычного, сновали взад-вперед, ребятишки несли подносы с тестом и уже испеченным хлебом к печам и назад, девушки и старухи шли от общественных источников с полными кувшинами. В то же время была какая-то четкая, пусть и трудноопределимая разница между сегодняшним днем и другими днями — не плод воображения, в этом Стенхэм не сомневался, но в чем она состояла, он сказать не мог. Быть может, выражение лиц? Нет, решил Стенхэм, оно было, как всегда, непроницаемым, непостижимым.
Наконец они зашли в глухой проход, сразу за школой Лемтийин, — узкий, длинный проулок, кончавшийся аркой, ворота в которой всегда были открыты нараспашку. Раздвоенные листья бананов покачивались над стеной, точно скомканные бумажные украшения давно прошедшего празднества. Вдруг, глядя на обезлюдевший проход, Стенхэм разом понял, чего же не хватает.
— О! — удовлетворенно произнес он.
— Что случилось?
— Я все думал: как-то странно выглядит сегодня это место, но никак не мог догадаться, в чем дело. Теперь я понимаю. Все мальчишки и молодые люди куда-то подевались. Мы не встретили ни одного паренька старше двенадцати и ни одного мужчины до тридцати с тех пор, как вышли из гостиницы.
— Это плохо? — спросила Ли.
— Судя по всему, не очень хорошо. Дураки-французы думают, что если им удастся засадить весь молодняк за решетку, можно миновать серьезной беды. Возможно, сегодня в городе происходит что-то грандиозное, и все хотят посмотреть. Только трудно сказать что.
— Я не хочу попасть в толпу, — заявила Ли. — Мне все нравится, куда бы мы ни шли и что бы ни делали, но только до тех пор, пока нам не встретится толпа. Я знаю, что бывает, когда попадаешь в давку. По-моему, нет ничего ужаснее.
