Друг мира
Салам снимал две комнаты с кухней на втором этаже еврейского дома на краю города. Он решил поселиться с евреями, потому что раньше жил с христианами и понял, что с ними можно поладить. Он доверял им чуть больше, чем таким же мусульманам, как он сам, и говорил: «Мусульманам доверять нельзя». Мусульмане — единственные правильные люди, только их и можно понять. Но раз ты их понимаешь, ты им не веришь. Евреям Салам тоже не очень верил, но ему нравилось жить среди них, потому что они не обращали на него внимания. Не имело значения, обсуждают они его между собой или нет; главное — никогда не станут говорить о нем с мусульманами. Будь у него гулящая сестра, которая бы получала деньги от разных мужчин, потому что ей нужно кушать, это никого бы не возмутило, и евреи не тыкали бы в нее пальцами, когда она его навещала. Если бы он не женился, а жил с братом и проводил время, куря киф и веселясь, если бы каждый месяц ездил в Танжер на неделю и зарабатывал деньги, трахаясь со старыми англичанками и американками, которые пьют слишком много виски, евреям было бы все равно. Он ведь мусульманин. Будь он богат, он бы жил на испанской окраине города в вилле с бетонными скамейками в саду, а в гостиной у него была бы большая круглая лампа, с которой свисало бы много стекляшек. Но он был беден и жил с евреями. Чтобы добраться до дома, ему надо было дойти до конца медины, потом пересечь пустырь, где вырубили все деревья, пройти по улице, где все склады бросили уехавшие испанцы, и свернуть на новую улочку погрязнее, что вела к главному шоссе. А на полпути вниз начинался переулок, где жили они с братом и четырнадцать еврейских семей. Кое-где тут еще сохранился узкий тротуар по краям глубокой канавы, заваленной кучами гниющих арбузных корок и битым кирпичом. Детишки играли здесь целый день. Когда Салам торопился, приходилось быть осторожным, чтобы не наступить на какого-нибудь малыша, возившегося в лужице мыльной воды и мочи перед дверью. Будь они мусульманскими детьми, он бы с ними поговорил, но поскольку они были евреями, он вообще воспринимал их не как детей, а просто как помеху на пути — точно кактусы, которые приходится осторожно перешагивать, когда обойти не удается. Салам жил тут уже почти два года, но ни одного еврея не знал по имени. Для него они были безымянными. Если он возвращался домой и обнаруживал, что дверь заперта, потому что брат куда-то вышел и взял с собой оба ключа, Салам просто заходил в любой дом, где была открыта дверь, бросал поклажу на пол и говорил: «Скоро вернусь». Он знал, что к его вещам не притронутся. Евреи не были дружелюбными, но не были и враждебными. Они тоже, появись у них деньги, поселились бы в испанском районе. К тому же, поскольку тут жили два мусульманина, их переулок не совсем был похож на меллах, где обитают одни евреи.
Дом Салама был лучший в переулке. Он стоял в самом конце, и окна выходили на заросли фиговых деревьев и сахарного тростника, где бедняки смастерили хибары из соломы и гнутой жести. В жаркие ночи (город стоял на равнине, и улицы долго не остывали после захода солнца) в комнатах гулял южный ветер и продувал террасу. Салам был доволен домом и тем, как они жили тут с братом. «Я — друг мира, — говаривал он. — Лучше всего на свете иметь чистое сердце».
Как-то раз он вернулся домой и обнаружил на террасе котенка. Увидев Салама, котенок подскочил к нему и замурлыкал. Салам отпер дверь на кухню, и котенок забежал внутрь. Помыв руки и ступни на кухне, Салам зашел в комнату. Котенок лежал на тюфяке и по-прежнему мурлыкал.
— Мими, — сказал ему Салам. Он дал котенку хлеба. Тот ел хлеб и все равно мурлыкал. Вернулся домой Бу Ралем. Он пил пиво с друзьями в кафе «Гранада». Сначала брат не понял, почему Салам разрешил котенку остаться.
— Слишком маленький, от него никакого проку, — сказал он. — Увидит крысу — убежит и спрячется.
Но когда котенок залез к нему на колени и замурлыкал, он понравился Бу Ралему.
— Его зовут Мими, — сказал Салам.
По ночам котенок спал на тюфяке у ног Салама. Он научился выходить в переулок и делать свои дела там в грязи. Иногда дети пытались его поймать, но он бегал быстрее и раньше них забирался по ступенькам, а на крыльцо они лезть не решались.
Во время Рамадана братья не спали по ночам: они выносили циновки, подушки и тюфяки на террасу и валялись там до рассвета, болтая и смеясь. Они больше обычного курили киф и приглашали друзей на ужин в два часа ночи. Поскольку жили они на террасе и котенок слышал их из переулка, он осмелел и стал забираться в заросли тростника за домом. Бегал он очень быстро, и даже если за ним гналась собака, все равно успевал забраться на крыльцо. Когда Салам не мог его найти, он вставал, подходил к перилам и кричал: с одной стороны — в переулок, с другой — над деревьями и крышами лачуг. Порой, когда Салам кричал в переулок, из одной двери выбегала еврейка и смотрела на него. Он заметил, что женщина всегда одна и та же. Она ладонью прикрывала глаза от солнца, а потом упирала руки в бока и хмурилась. «Сумасшедшая», — решил он и не обращал на нее внимания. Как-то раз, когда он звал котенка, женщина заорала на него по-испански. Ее голос звучал очень зло.
— Оуé! — кричала она, размахивая рукой. — Почему ты называешь имя моей дочери?
Салам продолжал звать:
— Мими! Аги! Агиаги, Мими!
Женщина подошла ближе к крыльцу. Двумя руками она прикрыла глаза от света, но солнце стояло за спиной Салама, так что она видела его не очень хорошо.
— Вздумал оскорблять людей? — кричала она. — Я тебя раскусила. Глумишься надо мной и моей дочерью.
Салам рассмеялся. Он прижал указательный палец к виску и повертел им.
— Я зову свою кошку. А твою дочь и знать не знаю.
— Твою кошку зовут Мими, потому что ты знаешь, что мою девочку зовут Мими. Почему ты не ведешь себя, как цивилизованные люди?
Салам снова рассмеялся и вернулся в дом. О женщине он и думать забыл. Через несколько дней котенок исчез, и сколько Салам его ни звал, так и не вернулся. В ту ночь они с Бу Ралемом пошли искать его в сахарном тростнике. Луна светила ярко, и они увидели, что он лежит мертвый и отнесли в дом посмотреть. Кто-то дал котенку кусочек хлеба с иголкой внутри. Салам медленно опустился на тюфяк.
— Йехудия[1], — сказал он.
— Ты не знаешь, кто это сделал, — сказал ему Бу Ралем.
— Это была йехудия. Брось мне моттуи[2].
И он стал курить киф, одну трубку за другой. Бу Ралем понял, что Салам ищет ответ, и потому молчал. Вскоре он увидел, что пришла пора выключить электричество и зажечь свечу. После этого Салам тихо лег на тюфяк и слушал, как на улице лают собаки. Время от времени он садился и набивал себси[3]. В какой-то момент он передал ее Бу Ралему и с улыбкой откинулся на подушках. Он понял, что нужно сделать. Когда они ложились спать, он сказал Бу Ралему:
