шагов, и увидели нишу, не слишком просторную, зато сухую. Зато — потому что в ней были аккуратно сложены скатанные холсты. Разворачивать да рассматривать негде, остается надеяться, что иных холстов, кроме исчезнувших, здесь нет.
Он перенес — по частям, бережно, — холсты в зал пустых рам.
Доктор помогал. Это подтверждало догадку, что Хижнин убивать Арехина не намерен. Уже в зале он развернул пару холстов. Замечательно. Именно те, пропавшие.
— Теперь за моей долей, — сказал доктор.
Что ж. Арехин тоже должен помочь.
Однако Хижнин лишь хотел показать, что берет только то, о чем говорил: трубу, весьма компактную, в кожаном футляре и ручное зеркало — тоже в футляре размером с книгу.
— Хотите поглядеть?
— Если не доставит хлопот.
— Какие хлопоты, — доктор открыл футляр-книгу, достал зеркало. Красивая работа. Но никаких картин прошлого или будущего зеркало не показало. Одного Арехина в настоящем.
— Больше, как видите, я ничего не беру. В лабиринтах, если хотите, можете найти многое. Несколько пудов серебра, фарфор, картины, принадлежащие Ольденбургским, даже бочонок двойных империалов где-то лежит.
— Заявлений о пропаже бочонка империалов в Московский уголовный сыск не поступало, равно как и фарфора, серебра и прочего имущества, — ответил Арехин.
— Но ведь замок национализирован? Он принадлежит Советской Власти? — усмехнулся доктор.
— Но имущество в Замке, никуда не пропало, не так ли? Пусть и лежит, целее будет. Или у вас есть на него виды?
— На пуды фарфора? Нет. И золота не нужно. Случись что — схватят, найдут зеркало, трубу, эка невидаль. Крестьяне, когда грабили усадьбы, чего только не натащили. Вот я и выменял зеркальце, дочке в подарок везу. Никто и придираться не станет. А с золотом — сначала помучают, откуда взял, вдруг осталось, а потом и убьют. Я лучше налегке — Хижнин спрятал гнилушку, а за ней и зеркало с трубой.
Карманы у него пришиты, похоже. Под тулупом много чего спрятать можно — топор, обрез… Однако убедителен Хижнин в крестьянском виде, раз про топор и обрез мысли навещают.
— Приятно было с вами повидаться.
— Передавайте поклон Александру Петровичу, Евгении Максимилиановне и Петру Александровичу.
— Непременно передам, — Хижнин поправил одежду, нахлобучил треух, постоял, прислушиваясь.
Арехин слушал тоже. Нет, спит Рамонь.
К такому же выводу пришел и Хижнин. Попрощавшись кивком, он вышел в дверь, пошел к воротам. Да, крестьяне так не ходят. Только кто увидит Хижнина — молодой месяц давно закатился, звезды, правда, светили ярко, но только для себя. Другим звездный свет не подмога.
Арехин стоял у двери — снаружи, чтобы лучше слышать. Скрипит снег под ногами, от этого никуда не деться, в такой-то мороз.
Но вот стих и скрип.
В холле он пересчитал холсты. Лишних нет. Поручение исполнено, без криков, стрельбы, жертв. Пришел, да и нашел.
Вдруг раздался вой — тоскливый, безнадежный, одинокий. Собаки, даже те, кто брехал от холода, примолкли. Гавкнешь, а он возьмет, да и придет по твою собачью душу.
Не волк. Вурдалак.
Что ж, каждый по-своему прощается с родиной…
Легкие шаги наверху. Нет, это Анна-Луиза.
Арехин быстро поднялся в гостевые покои.
— Я проснулась, тебя нет, а тут ещё ужасный вой…
— Это волк. Знаешь, сейчас не до охоты на волков, вот и осмелели. Сюда они не придут никогда.
— А вдруг? Я боюсь.
— Они боятся больше…
И действительно, вой смолк, и до самого утра никто в Замок не приходил.
10
— Значит, вы их отыскали! — Паринов радовался, как дитя апельсину. Конечно, теперь-то все будет хорошо — Арехин вернется в город, освободив от своего присутствия и Замок, и всю Рамонь. Городское начальство хорошо в городе, московское — и вовсе в Москве. — Где ж они были? В тайнике? У нас поговаривают старики насчет всяких потайных комнат, я думал — пустое несут, а вы нашли картины, вернули их государству.
— Государству их вернули сами рамонцы, — ответил, не покривив душой, Арехин. Доктор Хижнин ведь коренной рамонец.
— Это как?
— А мы вчера с товарищем Рюэгг сходили в коммуну Ольгино, поговорили с народом, да потом и сюда люди приходили. Мы сказали: двери будут открыты, если кто сглупа взял, или знает, где лежат — пусть этой ночью принесет. А иначе завтра — в смысле сегодня — начнем действовать по всей строгости революционного закона, и укравший картины будет не социально близким дураком, а кровным врагом советской власти. А как советская власть поступает с кровными врагами, объяснять, я думаю, не надо.
— И они принесли?
— Вы ж видите, все полотна здесь.
— А вы… Вы не подглядели, кто принес?
— Во-первых, я дал слово, что подглядывать не буду. Во-вторых, я спал. И в третьих, что бы я увидел в темноте? А зажги я свет, всяк догадался бы, что его караулят, и никаких картин бы не принес. Вот у вас тут охрана ночевала, никто и не подбрасывал. Боялись.
— Да, у нас строго, — сказал Паринов.
Арехин не ответил, только смотрел на Паринова. Поза Арехина, а, особенно, зеленые очки смутили рамонца.
— А что… то есть, как теперь будет?
— Вы, товарищ Паринов, в Рамони главный, вам и нужно сделать все, чтобы случай с картинами не заслонил собою главного — укрепление в Рамони доверия к Советской власти. Она ведь крепнет?
— Не жалеем крови, чтобы крепла!
— А картины срочно верните в Воронеж. Холсты уложите в деревянный ящик, про который я давеча говорил. Приготовили?
— А что готовить, нашли подходящий на заводском складе.
— Значит, уложите, стружкой пересыпьте и отправьте в город.
— Когда?
— Немедленно.
— А рамы?
— А рамы мешковиной обернуть и тоже — на сани и в город. За час с погрузкой
— Мы — по революционному! В полчаса, мигом!
— Не забудьте на дорогу накормить!
— Да как же это можно — забыть? Но мы думали, что вы погостите хоть денек…
— Вот кончится война, построим социализм, тогда и гостить время появится. А сейчас — увы.
— Понимаем, дела.
Паринов на ветер слов не бросал, сделал все вовремя, и потому можно было рассчитывать, что в губернский город к ночи они поспеют.
Библиотечно-чекистский возница был совершенно трезв, о бабкиных гаданиях не упоминал, а лошадь выглядела бодрой, сытой и ухоженной.
Наевшись на весь день, по-мужицки
