Мало ли…
— И как бы я их вывез?
— Как-нибудь. Везет лошадка дровенки, а в дровнях мужичок и хворост, а под хворостом обернутые мешковиной холсты…
— Наконец, картины — чужая собственность.
— Это аргумент весомый, — признал Арехин. — Кто же их похитил?
— Да не похитил вовсе, а просто из комнаты убрал. А то ходят всякие, топчут, смеются. Семечки лузгают. Мешают, в общем.
— Вы убрали?
— Нет. Хранитель Замка.
— Ага, значит, здесь и загадочный Хранитель Замка есть? То-то я гадаю, кто дверные петли маслом смазывает.
— Он и смазывает, Хранитель. А вчера прибежал ко мне, что делать, говорит, из прежних человек появился. Ничего, отвечаю. А сам пришел, посмотрел. Вижу, вы. Успокоил Хранителя, в Замке показываться не велел. Как вы недавно сказали — мало ли…
— Так кто он, Хранитель?
— То-то и оно. Рамонский дурачок, его Травленым кличут. В детстве его то ли волки покусали, то ли собаки. А родителей — совсем… Лицо у ребенка обезобразили ужасно. Но главное, выяснилось, что то были не волки. Вурдалаки. Ольденбургские устроили засаду, и вурдалачье гнездо уничтожили. Я тоже был в деле. Ребенка мы лечили. Вакцинировали против бешенства. Вы же знаете, у Александра Петровича есть теория, что вурдалачество — особый вариант бешенства.
— Знаю, знаю.
— Ещё бы вам и не знать. Но, в отличие от… в общем, ребенка начали лечить на третьи сутки после укуса. А время, оно такое…
— Но вылечить удалось? Или нет?
— Ну… внешне он не трансформировался. Жил здесь, при Замке. Очень привязался к Александру Петровичу, но ещё больше — к месту. И потому остался, хотя его усиленно звали в Париж.
— Зачем — в Париж?
— Иметь рядом преданного вурдалака, пусть и леченого, это, знаете, в наши времена дорогого стоит. Да и вообще, Александр Петрович тоже привязался к Белолобому.
— Белолобому?
— Его родители, жертвы вурдалаков — Иван и Анна Белолобовы, вот его и прозвали так… Живет он на отшибе, бобылем, рыбу ловит, грибы собирает, орехи, корешки всякие, травки. Все собаки его ненавидят, захлебываются от лая, но ни одна ближе, чем на пять шагов отчего-то не приближается. А из его избенки, невзрачной, но крепенькой, ход ведет к подземелью. Вы знаете — из Замка в Ольгино.
— Только недавно вспоминал.
— Вот так он под землею и хозяйничает. Сюда заходит. В Ольгино. Тамошними порядками очень недоволен, хочет всех повыгонять, едва отговорил.
— Повыгонять?
— Одному ночью голову оторвет, второму, остальные сами разбегутся, разве нет?
— Не исключаю. Но это означает…
— Да, болезнь стала прогрессировать. Медикаменты, оставленные Александром Петровичем, закончились, водку Белолобый на дух не переносит, а, главное, нравственное влияние окружения овурдалачило и людей, никем не кусанных. Человек — существо подражательное.
— Только отчасти, Павел Иванович, только отчасти. Кое-какие медикаменты у меня случайно есть, могу поделиться…
— Благодарю, но я уже принял меры.
— Вы заберете его с собою или оставите здесь, на страх рамонцам? Тогда мне придется тоже… принять меры.
— Вы подтверждаете мой тезис подражательности. Прежний Александр Арехин, Арехин из февраля четырнадцатого не решился бы единолично решать судьбу человека.
— Могу и посоветоваться, и просто передать дело в местные руки, но результат будет тем же, только путь к результату будет отмечен кровью. Вариант с оторванными головами вы увидели сами.
Хижнин потянулся было за флягой вновь, но остановился:
— Хватит. А то коньячный дух выдаст.
— А вы его лучком, лучком, — посоветовал Арехин.
— И то… А все ж нюх порой такие штуки выкидывает… Да и пора, с вашего позволения, делом заняться.
— Один только вопрос ещё, Павел Иванович. Вы, случаем, ничего не знаете о тех, кто был здесь до меня? О работниках МУСа?
— Нет, — ответил Хижнин. — Они были в Замке?
— Они даже в Рамонь не заезжали. Поехали в сторону Глушиц. Но вдруг…
— Никакие вдруг мне неизвестны, — Хижнин усмехнулся. — Когда это происходило?
— На Рождество.
— Рождество я встречал в Париже.
— Жаль. То есть жаль, что…
— Вернулся в Россию?
— Что не знаете о моих коллегах, скажем так. А возвращаться в Россию, покидать ее — во всем воля ваша. И случая, разумеется.
— Со случаем я как-нибудь постараюсь разойтись, — пообещал доктор.
9
— Тогда приступим, — Арехин поднялся, и столь же легко поднялся со стула Хижнин. В свои годы двигался он как молодой волк — мягко, стремительно. Должно быть, в Институте Биологических Проблем бешенство и вурдалачество не только искореняли. — Вы сами заберете нужные вещи, или мне вам помочь?
— Помочь? Разумеется, буду только рад.
Они прошли в зал с пустыми рамами.
— Вот он, случай. Если бы картины разместили не здесь, а в холле… или вы приехали двумя днями позже — то мы бы не увиделись. Вы б ничего не узнали о таинственном зеркале. Конечно, знание это кажется бесполезным и бессмысленным, зеркало я увезу в Париж, если вы не выстрелите мне в спину.
— Ни в спину, ни в затылок, — заверил Арехин.
— Да знаю, знаю, извините за неудачные слова, это все коньяк язык путает. Продолжу: знание бесполезно, но как ещё повернет случай? Вдруг и вас приведет он в Париж? Или Ольденбургские вернутся в Россию?
— В Рамонь? — уточнил Арехин.
— Или в Москву, где встретитесь вы знойным летом где-нибудь на Патриарших прудах, встретитесь, разговоритесь, принц покажет вам зеркало, вы в него поглядите, но вместо собственного лица увидите обратную сторону луны, повседневную жизнь Атлантиды или ещё что-нибудь столь же поучительное, увлекательное и пригодное в повседневной жизни… — доктор говорил, а сам шел вдоль стены, вглядываясь в панели. Так и есть, секретный ход. Панель отодвинулась, за нею оказалась дверь, искусно пригнанная к стене, не знать, так и не увидеть.
— Запоминайте: нажимаете здесь, здесь и здесь — дверь и откроется. Вдруг пригодится.
Дверь и в самом деле открылась. Доктор вошел в неширокий ход.
— Вам не темно?
— Вы же знаете — нет.
Два никталопа — тоже случай? Как угодно, а с доктором у него слишком много общего.
Правда, доктор таки вынул из глубин тулупа палочку, от которой шел зеленоватый свет, едва ли ярче, чем от гнилушки. Никталопу гнилушки достаточно.
Они прошли совсем немного, пятнадцать
