тут я вмешался! Я закричал прямо с балкона, какой страшный диагноз поставлен Натану. «А ничего, что у страны такой же диагноз?» — полез в бутылку представитель Пскова, но был зашикан своими более тактичными коллегами. На шиканье пришли санитары, и кусты снова обрели первозданную чистоту и свежесть.
Я был против всех этих встреч: я видел, как они изматывают Натана. Помню, как однажды задержался в библиотеке Ленина допоздна и явился в больницу, когда Натан с балкона говорил с каким-то неопознанным мной коллективом: «Я символ тупика, в котором пребывает современный человек, не знающий ответов на главные вопросы жизни и смерти. Все мои идеи, все метания и противоречия — лишь вопль из тьмы, нас всех объявшей. Вопль о помощи. Но у кого я просил помощи, от кого ее ждал? Вот загадка. Только не говорите мне о Боге. Давайте хоть перед моим уходом будем честны».
Я остолбенел. Мы ведь никогда не говорили с Натаном о том, что его дни подходят к концу, мы делали вид, что угрозы нет. О том, сколь глубоко мы все понимаем, свидетельствовали только наши взгляды и наша тишина. Но слов о смерти мы не произносили, поскольку чувствовали: как только мы о ней заговорим, избежать ее уже будет невозможно…
Про «символ тьмы» и «крик о помощи» Натан сказал еще нескольким группам, пришедшим в вечерней летней темноте. Последователи были недовольны: ворча и шурша травой покидали они территорию больницы под треск цикад. Некоторые, особенно проницательные и занудные, не верили Натану. Они считали, что Эйпельбаум тайно окормляет избранных.
Недоумение отверженных последователей росло вместе с обидой, и тогда Натан попросил меня помочь ему официально отречься от всех идей, им провозглашенных.
Поскольку Натан выходить в эфир уже не мог и не желал, я сделал это сам на его ютьюбканале. Одет я был, по собственной инициативе, траурно (даже надел поперек туловища черную ленту). Я знал, что Натан больше не заходит в интернет и моего наряда не увидит, а его сторонники, среди которых было немало людей достойных, должны были начать свыкаться с мыслью, что Натан смертен.
* * *
Отречение не помогло. То ли я был недостаточно убедителен, то ли люди недостаточно умны? Я склонялся ко второму варианту. Натан, узнав, что костер зажженных им идей полыхает с прежней силой, сказал, что ему придется справиться с этим без моей помощи. Обидевшись, я, единственный раз за время болезни Натана, устроил маленькую, и, на мой вкус, весьма элегантную истерику, сразу после которой обнял левую ногу Натана, как тогда, когда просил спасти Россию; как тогда, когда встречал его из Кремля…
Натан простил меня. Чтобы сгладить впечатление от истерики, я стал торопило рассказывать, что мое исследование генеалогического древа Эйпельбаума завершено.
— Я делал запросы в архивы разных стран, а в библиотеке Ленина у меня уже и удостоверения не спрашивают! Так вот, я выяснил, что вы — прямой потомок средневекового еврейского пророка по имени Шабтай Цви…
Натан смотрел на меня с умилением. Это раздражало, поскольку я провел грандиозную работу не для того, чтобы вызывать иронию или умиление. Но поскольку лимит на истерики был исчерпан, я продолжил с хладнокровием медиевиста:
— Шабтай Цви объявил себя еврейским Мессией, Машиахом. Число верующих в него увеличивалось с каждым днем. Наконец, это надоело туркам — они тогда владели землей Израиля, а незапланированное появление мессии грозило политическими катаклизмами. Потому турки пленили Шабтая Цви и поставили ему ультиматум: «Мы казним тебя, чтобы проверить, Машиах ты или мошенник. Выбирай: умрешь страшной смертью прямо сейчас или примешь ислам?» Взвесив все за и против, Шабтай Цви стал мусульманином. Но даже это не отвратило от него самых искренних последователей! Они продолжали верить, что он — мессия. А некоторые верят до сих пор. А почему? Потому что людям плевать на реальность. В этом и ваша великая сила, и великая слабость.
Натан попросил меня приблизиться, чтобы обнять. Мне уже было все равно, прав я или нет, потомок он чей-то или предок: так были слабы объятия Натана, так они были прощальны…
Наплыв последователей становился безбрежен. Администрация больницы забила тревогу и потребовала прекратить паломничество, иначе врачам придется прекратить лечение. Доктора боялись приходить на работу, ведь толпы были, как и положено толпам, экзальтированы и агрессивны.
* * *
Тогда и была организована мной по просьбе врачей и Натана «Последняя встреча». После нее (так я объявил на ютьюбе) посещение Эйпельбаума будет запрещено.
Чтобы исключить в религиозных структурах надежду на посмертное присвоение Натана, он попросил меня немножечко приврать, что я и сделал, признаюсь, с удовольствием. Уж слишком тяжелы были для меня эти больничные дни, а вранье всегда веселило мое сердце.
Натан попросил объявить, что «прошлой ночью он пригласил к себе католического и православного священников, а также буддиста и раввина. С каждым он провел несколько благостных часов, и, дважды причащенный, католическим и православным причастием, теперь Натан Аронович тихо радуется тому, что в нем без спора слились два великих христианских течения; также его греет мысль о том, что после смерти часть его тела сожгут и развеют над Тибетом, чтобы он наконец обрел нирвану; часть — похоронят на Святой Горе в Иерусалиме, чтобы он одним из первых встретил Машиаха. Такова воля Натана Эйпельбаума насчет посмертной судьбы его праха: как при жизни он не принадлежал никому и ничему, так и после смерти он не желает быть пригвожданным к какому-то одному месту, тем более символу, и уж тем более символу религиозному».
Я зачитал послание Эйпельбаума перед мерцающим глазком нашей камеры. Меня точила тоска, ведь это было мое последнее заявление от имени Натана.
Я ничуть не удивился, когда главы религиозных конфессий единодушно осудили «кощунственную предсмертную волю» Эйпельбаума. А один католический священник ядовито поинтересовался в комментариях: «Каково будет Натану, встретившему в своей нирване Машиаха, Христа и несколько тысяч индуистских богов? Я содрогаюсь при мысли о таком насыщенном, таком суетливом блаженстве».
Говорят, теперь у пастора проблемы со священноначалием. Зато Натану очень понравился его комментарий, о чем он и сообщил пастору в личном письме.
