том самом, куда его "забыли" пригласить на празднование победы над Турцией…
Поздно вечером, войдя во дворец, усталый Суворов попросил отвести его в спальню. Увидев огромную кровать с пуховыми перинами, под балдахином из фламандских кружев, он поморщился и велел постелить в углу соломенный тюфяк.
— Так мне привычнее, братцы, — пояснил он ошарашенным лакеям. — И сюда же письменный стол принесите. Люблю, когда все под рукой…
Суворов не обольщался милостями государыни. В ту пору ему стукнуло шестьдесят пять, и жизнь научила его надеяться только на себя и Господа Бога. Придворные не любили его за острый язык и "шутовство". Но с друзьями он был другим — простым и нежным. Вскоре после приезда в Петербург он осведомился о Державине и прислал ему приглашение на завтрак. Хотя Суворов читал в основном по-французски и по-немецки, слава первого поэта России докатилась и до великого полководца. Он невольно думал: "Неужели это тот самый молодой поручик, что когда-то носился по киргиз-кайсацким степям во время пугачевской войны?"
Прошло около двадцати лет с их последней встречи, но Суворов сразу узнал гвардейца. А тот, войдя в его комнату, вытянулся и замер перед ним, как перед старшим по званию и возрасту. Фельдмаршал раскрыл объятья и бросился к нему, не в силах сдержать неожиданно навернувшихся слез.
— Помилуй Бог! Гвардии Державин! Не чаял, что доведется встретиться!
Державин и сам был растроган. Он чувствовал вину, что в своих стихах не прославил по достоинству военный гений Суворова, и сейчас боялся холодности и неудобных вопросов… Но фельдмаршал ни единым словом не упрекнул поэта, велел принести завтрак и бутылку бургундского, а потом, смахнув бумаги со стола, усадил дорогого гостя подле себя. Они сдвинули бокалы за Отчизну, поэзию и боевое братство. Как водится, беседа оживилась, Державин стал расспрашивать про Измаил.
— Риск был велик, — признался Суворов. — До меня крепость пытались взять Николай Репнин, Иван Гудович, Павел Потемкин… И отступали бесславно. Когда Григорий Александрович поручил мне сию баталию, я велел построить деревянные макеты укреплений Измаила и шесть дней лично учил солдат засыпать рвы, ставить лестницы, карабкаться на стены, колоть и рубить чучела противника. На седьмой день отправил письмо коменданту крепости Мехмет-паше: "Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — и воля. Первый мой выстрел — уже неволя. Штурм — смерть".
— И что же комендант?
— Ответил так, как должно отвечать воину: "Скорее Дунай потечет вспять и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил!"
— Турецкий паша оказался чрезмерно хвастлив… — усмехнулся Державин.
— После штурма многие так и говорили. Но до штурма то же самое можно было сказать обо мне. Ведь в крепости не было ни одного изъяна, ни одного слабого места. Представляю, как мои дерзкие слова удивили пашу. Но на войне всегда так: кто удивил, тот и победил!
Ясность и точность речи Суворова поражали Державина. Вот чего не хватало поэтам, в том числе и ему, чьи стихи грешили многословием и велеречивостью. А Суворов выражал свои мысли кратко и незатейливо, в них был спрессован многолетний боевой опыт, знание человеческой натуры и солдатской жизни: "Дело мастера боится"; "Стоянием города не берут"; "Тяжело в учении — легко в походе"; "Пуля — дура, штык — молодец"; "Сам погибай, а товарища выручай"; "В кабинете — врут, а в поле — бьют"…
Державин попросил позволения записать некоторые из афоризмов Суворова, но в это время вошел лакей и доложил, что карета вице-канцлера Ивана Андреевича Остермана прибыла к парадному подъезду. Граф просит принять его.
Суворов выглянул в окно.
— Как же не принять такого важного человека! — воскликнул он и, подмигнув Державину, выбежал без плаща, в одном мундире на заснеженное крыльцо.
Слуги Остермана поспешили отворить карету, но не успел гость привстать, как Суворов по-кошачьи легко запрыгнул на сиденье и, устроившись рядом, изо всех сил затряс руку растерянного вице-канцлера.
— Весьма рад! Искренне польщен, ваша светлость! Благодарю за посещение! Вы торопитесь? Ну что же… Счастливого пути! — И, не дав растерянному графу опомниться, выскочил из кареты на снег. Помахал рукой и, ежась от холода, побежал во дворец.
Ошарашенному Остерману ничего не оставалось, как тронуться в обратный путь.
— Этот контрвизит — самый скорый и взаимно неотяготительный! — весело сообщил румяный с мороза Суворов, наливая Державину и себе ароматное французское вино. — Прежде граф не удостаивал меня и взглядом. А теперь опомнился! Ладно, Бог с ним. Так что вы, Гаврила Романыч, хотели записать?
— Ваши меткие изречения. И кроме того, я бы хотел собрать воедино ваши взгляды на войну, новые методы ведения боя. Это было бы неоценимым пособием для всех, кто занят военным делом…
Он замолчал, потому что Суворов жестом остановил его.
— Ничего не нужно записывать, друг мой… Должен признаться, что заканчиваю рукопись книги, где собран мой опыт ведения баталий, который хотел бы передать потомкам. Там мои инструкции молодым офицерам, мое понимание русского солдата…
— Вот так новость! Какой бесценный подарок для России! — радостно воскликнул Державин. — Обещайте, что подарите мне вашу книгу! Как она будет называться?
— "Наука побеждать".
— Превосходно!
Суворов был явно польщен:
— Вы находите? Я долго мучился, как назвать… Верно ли, что для писателя самое трудное — придумать название для своей книги?
— И еще — эпитафию на своем надгробии, — пошутил Державин.
Веселые глаза Суворова вдруг затуманились, он задумчиво откинулся на спинку кресла и спросил серьезно:
— А что бы вы написали на моей могиле, Гаврила Романыч?
Державин смешался, но понял, что отшучиваться нельзя. Он открыто взглянул в лицо старого полководца и сказал:
— "Здесь лежит Суворов".
Полководец всплеснул руками, придя в восторг:
— Помилуй бог, как хорошо! Так и укажу в завещании!
***
Войдя в дом Державина молодой хозяйкой, Милена, то бишь Дарья Алексеевна, старалась сделать все, чтобы муж забыл о покойной жене. Сменила обои, по-иному расставила мебель, даже вышитые Катей подушки заменила на новые, итальянские. Гавриил Романович не перечил, понимая, что Даша заслуживает своего женского счастья, но все-таки призрак Плениры постоянно витал между ними. Бывало, забывшись, Державин машинально чертил мелом на аспидной доске вензель покойной жены или в рассеянии называл Милену Пленирой…
Даша понимала, что их образ жизни необходимо как можно скорей изменить. Решительно и немедля! Она напряженно размышляла, что бы такое предпринять, и наконец придумала…
С согласия сестер заложила отцовский дом и купила деревеньку в Белоруссии с мелодичным именем Званка. Там с помощью свояка Николая Львова, талантливого архитектора, был возведен двухэтажный особняк с бельведером, портиками и колоннами, а вокруг разбит парк с фонтаном,
