решила, что продолжу расследование, не отступлюсь, пока не пройду весь лабиринт мертвеца, – займусь историей Смирнова, а сундуки с золотом доверю Гаммеру, Насте и Глебу.
Я ещё полюбовалась кучером в пролётке, и воображаемый Кёнигсберг закрутился вокруг меня пёстрой воронкой. Я стояла в центре урагана и видела, как изнутри его вихревые стенки покрываются красным кирпичом, арочными окнами вилл, узкими окнами угловых башенок, мансардными прищуренными окошками и островерхими козырьками с оконцами, украшенными деревянной резьбой. Кольцо смерча сжималось, теснило меня, а потом стало прозрачным и рассеялось лёгкой дымкой. Я вновь увидела Калининград и обрадовалась возвращению в реальный город. Я могла ворчать и быть до жути занудной, но любила его с переименованными улицами и закатанной в асфальт брусчаткой, как любила двуликое здание нашей детской библиотеки. Я улыбнулась и зашагала по направлению к Амалиенау. На ходу включила смартфон. Сразу высветились пропущенные звонки и сообщения в чатике. Настя с Гаммером меня потеряли. Я написала им, что успею на два последних урока, и предложила после школы собраться в штаб-квартире.
Глеб вернулся вчера ночью. Настя переслала ему собранные Гаммером материалы о лабиринте мертвеца, и, когда мы поднялись на верхний чердак, не пришлось отдельно пересказывать Глебу историю охоты за сокровищами Смирнова.
– Настя права. – Я усадила всех на диван и встала у пробковой доски.
– Ещё бы! – воскликнула Настя и тут же уточнила: – А в чём я права?
– Надо ехать в Светлогорск.
– О… – только и сказал Гаммер. – Ты уже знаешь, что там делать?
– Нет. Но, думаю, разберёмся. Мы и с библиотекой не разобрались бы, если бы не пошли туда и не взяли бы Майн Рида, так? Ты сам говорил: нужно воспользоваться остальными зацепками. Штемпель Калининграда привёл на Бородинскую. Посмотрим, куда приведёт штемпель Светлогорска.
– Огонь! – воскликнула Настя. – Когда едем? Можно завтра после школы!
– Подожди, – рассмеялась я. – Надо съездить хотя бы на два денька, так что подождём до майских праздников.
– А почему не в Заливино? – поинтересовался Глеб.
– И туда доберёмся. Просто начнём со Светлогорска, он поближе.
– Значит, отправляемся на следующей неделе? – спросил Гаммер.
– Отправляемся.
– У-у-у, – протянула Настя. – Нас ждёт путешествие в глубь лабиринта с мертвецами!
– Лабиринта мертвеца, – поправил её Гаммер.
Гаммер и Настя выглядели довольными. Глеб казался, как всегда, спокойным, но даже он не сдержал улыбки – явно предвкушал поездку не меньше остальных.
Глава четырнадцатая
Светлогорск
Вчера я получила забавную открытку с мультяшным кротом, надевающим шляпу на снеговика. На оборотной стороне посткроссерша из Чехии написала, что карточку выбрал её четырёхлетний сын, полюбивший персонажей Зденека Милера. Она и сама в детстве увлекалась ими, а ещё ей нравилась русская сказка «Ну, погоди!» про волка и зайца. Она так и написала – fairy tail, то есть сказка, и это было смешно. А сегодня перед школой я вытянула из почтового ящика открытку от Сольвейг, посткроссерши из Норвегии. «Привет, Оля. Я тебе кое в чём признаюсь. Мне сделали перенос эмбриона. Я встретила прекрасную семью, у которой не может быть детей, и решила стать для них суррогатной матерью. Я счастлива, но в последние ночи не могу уснуть, потому что опять думаю про любовь всей своей жизни. Я узнала, что он меня не любит, и позволила ему уйти. Береги себя». Вот такая открытка. Раньше я бы растревожилась и попыталась бы представить, каково это – стать суррогатной матерью для чужой семьи, когда твоя собственная семья рассыпалась, а сегодня быстренько забыла про норвежскую карточку и не вспоминала, пока не вернулась после школы домой и не достала карточку из рюкзачка. Написала добрый хуррей в надежде, что мои слова немножко поддержат Сольвейг, и тут же переключилась на лабиринт мертвеца.
Я распечатала карту-головоломку и показала папе. Заявила, что Гаммер нашёл её на историческом форуме, – не совсем солгала, скорее уж не стала вдаваться в детали, ведь папа работал над статьёй для немецкого журнала и ему было не до запутанных расследований. Сомнительное оправдание, но я пока не решилась открыть папе правду. Пришлось бы заодно рассказать про книги Смирнова, про ночёвку в книгохранении, про то, как я обманывала Людмилу Степановну и копалась в библиотечных документах… Нет, я понимала, что однажды во всём сознаюсь родителям, но хотела с этим чуточку повременить.
Папа мельком взглянул на карту-головоломку, назвал её любопытной и пообещал, что посидит с ней на следующей неделе. За ужином он читал нам черновик своей статьи, вначале по-русски, а потом по-немецки. Кроме папы, немецкого никто не знал – ну, ещё дедушка со школьных лет помнил парочку-другую слов и оборотов, – однако оба варианта нам понравились, и я даже похлопала папе.
В статье он рассказал о коллекциях, над которыми работал в последние годы. Упомянул и свежую историю с французскими открытками «на тот свет», и прошлогоднюю историю, когда к нему попало собрание говорящих открыток. Их отправляли в начале прошлого века. Невероятно! Самой старой открыткой из тех, что вошли в собрание, считалась карточка тысяча девятьсот седьмого года. На её оборотную сторону была приклеена крохотная граммофонная пластинка с записанным голосом отправителя! Папа принёс проигрыватель, и мы с мамой поднялись на нижний чердак, чтобы послушать, как говорят давно умершие люди. Их голоса доносились до нас будто со дна колодца, облюбованного дикими пчёлами. Мы не поняли ни слова, но пришли в восторг от того, что слышим первые в мире голосовые сообщения. Папа так и написал в статье, что говорящие открытки стали прообразом современных голосовых сообщений в мессенджерах, как сами открытки стали прообразом всех текстовых сообщений: они были краткими, иногда написанными второпях, и люди обменивались ими по десять раз за день, то есть буквально строчили друг другу эсэмэски! Век тому назад только в США каждый год через почту проходило больше миллиарда открыток! Говорящих карточек среди них попадалось ничтожно мало, и папа удачно перепродал коллекцию покупателю из Латвии.
Ещё папа написал про коллекцию открыток, ходивших по России с девятнадцатого по двадцать первый годы. На них не было ни марок, ни других знаков почтовой оплаты, потому что все три года отправление открытых писем оставалось бесплатным. В двадцать первом отправка уже стоила сто рублей, а через год её стоимость поднялась до двадцати тысяч из-за обесценивания денег – открытки с такими безумно дорогими марками шли дополнением к коллекции бесплатных карточек.
Наконец папа упомянул коллекцию блокадных открыток, которую лет десять назад выкупил у частных владельцев и перепродал
