похищение» – к владельцу личной библиотеки, то есть к самому Смирнову, и «Акту № 27». Акт помог разобраться с «Варягом» и узнать про объявленную охоту за сокровищами. А ведь ещё были марка с египетским стервятником, штемпель Светлогорска, штемпель Заливина, «дряхлый пыжик», странная подпись «я таджик», каменистый пляж на открытке. Всё связанное с открыткой и книгами Смирнова Гаммер считал самостоятельными подсказками, даже номер тетради, выпавшей из «Оцеолы», и чернильное пятно на развороте. И нам ещё предстояло понять, как друг с другом связаны книги Смирнова, скрыты ли в них зацепки, способные провести нас по лабиринту мертвеца.
Мне поплохело от этих подсказок и зацепок. Гаммер с Настей ушли, а я весь вечер валялась на диване и смотрела «Ларк Райз против Кэндлфорда». Садилась за математику и напоминала себе про майские экзамены. В итоге легла спать, а на следующий день прогуляла школу. Выключила смартфон и отправилась в единственное место, где могла по-настоящему успокоиться, – в воображаемый Кёнигсберг.
Когда я была маленькой, папа часто водил меня гулять по улочкам бывшего Альтштадта, Лёбенихта, по берегу Нижнего и Верхнего прудов – рассказывал, какими они были прежде, век и несколько веков назад. Я с детства училась видеть под слоем современного Калининграда старый Кёнигсберг, он стал моим убежищем – застывшим во времени, неизменным и по-своему волшебным. Я пряталась под защиту его крепостных стен, и никакие тревоги не могли меня настигнуть.
Вот и сейчас, гуляя по асфальтовым тротуарам, возле стеклянных витрин и припаркованных автомобилей, я видела значительно больше, чем мне показывала жизнь. Видела зелёную мозаику городских садов и увитых плющом беседок. Видела, как заспанный Гофман высовывается в окошко кёнигсбергского дома и с высоты наблюдает за городскими котами. Видела портики наружных лестниц и скошенные, как у пагод, черепичные крыши. Видела, как на Кайзер-плац под липами скучает кучер – ждёт, когда прохожий заберётся в пролётку и прокричит адрес, но мой воображаемый Кёнигсберг жил одним обобщённым мгновением, и кучер был обречён вечность томиться в своём однообразном ожидании, а прохожие были обречены фланировать поблизости без цели, без надежды на будущее, не замечая пролётку и наслаждаясь самим фактом своего существования.
По улочкам у Замкового пруда, теперь названного Нижним, горели газовые фонари, по пруду скользили гондолы с мужчинами в светлых костюмах и женщинами в белоснежных платьях. Задумчивые фрау сидели с зонтиками, защищавшими их от солнца, и наблюдали, как волнуется рассекаемая лодками водная гладь. В моём Кёнигсберге не было звуков. Только оглушающая тишина, в которую изредка закрадывалось моё собственное сердцебиение. Я любовалась застывшим в синеве небом, музыкантами на деревянных подмостках и бумажными лампионами, разбросанными тут после недавнего праздника Вальпургиевой ночи. Я мысленно называла улочки их старыми именем. Миттельтрагхайм, Кёнигштрассе. В каждом имени таилась история, в них была вековая глубина. Вот Ленинградская улица молчала, навевая лишь смутные очертания далёкого города, а спрятанная под ней Валленродтштрассе говорила громко, отчётливо – я слышала, как она вспоминает ходившего по ней графа Мартина фон Валленродта, канцлера Прусского герцогства и основателя Валленродтской библиотеки. Библиотека со всеми книгами, печатными и рукописными, после его смерти попала в кафедральный собор и стала публичной, а четыре века спустя почти целиком сгорела, как и сам собор, служивший ориентиром для британской авиации. Тогда же сгорели и старые названия улиц.
Папа часто жаловался, что сейчас, пока идёшь по Калининграду, устаёшь отдавать честь бесконечным сержантам, лейтенантам, майорам, полковникам и генералам: улица Генерал-лейтенанта Озерова, улица Подполковника Иванникова, улица Старшины Дадаева – таких улиц было с полсотни. В их именах крылась своя история – важная, но какая-то узенькая, сконцентрированная на военном грохоте нескольких лет, а всевозможные имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя звучали довольно мило, но к самому городу отношения не имели. Папа, смеясь, рассказывал, что в первые послевоенные годы названия улиц менялись стремительно и с ними постоянно возникала путаница. Литовский вал одновременно был и Пехотной, и Новой, а в Сталинградском районе появились сразу две Офицерские с одинаковыми номерами домов. По всей Калининградской области новые имена рассеивались щедро и бестолково, почти наугад. В Сосновке, где стояла наша семейная дача, не было ни одной сосны. В Берёзовке по соседству не росли берёзы, а в Каштановке никогда не росли каштаны. Новые названия отрезали от области её историю, сделали область беспризорной.
В шестом классе учительница географии вывела нас из школы, чтобы мы увидели, как после зимовки в Калининград возвращаются журавли. Задрав головы, мы наблюдали за журавлями, а учительница объясняла нам, что они отдыхали в Судане. Лазоревки и чёрные дрозды летели из Испании, мухоловки-пеструшки и славки-завирушки – из Кении. В иные дни над нашей Куршской косой пролетало до полумиллиона птиц. Подобно своим бесчисленным предшественникам, они останавливались на косе возле посёлка Рыбачий, бывшего Росситтена. А в прошлом году я гуляла неподалёку от Верхнего пруда и сделала маленькое открытие. Улочка Братская раньше называлась Росситтен Вег, что в переводе с немецкого означало «Путь в Росситтен». Мне это показалось странным. Улочка была коротенькая, никуда толком не вела и уж конечно не выводила на расположенную за сорок километров отсюда Куршскую косу Я заглянула в карту и осознала, что Росситтен Вег, будто маленькая стрелочка, указывала прямиком на посёлок Росситтен. И ведь дело было не в её направлении – мало ли других улочек Кёнигсберга смотрело на Куршскую косу, нет. Думаю, улицу так назвали, потому что над ней тянулся один из главных птичьих маршрутов и жители её домов весной целыми днями наблюдали за многотысячными стаями. Вот уж точно, птичий путь в Росситтен. Он, как в глине, отпечатался в названии улицы, и не так важно, что сам маршрут изменился, а птицы теперь облетали Росситтен Вег стороной. Важно, что Братская молчала, а Росситтен Вег говорила, как прежде говорили другие улицы Кёнигсберга, делая город живым.
Сейчас, гуляя по берегу Нижнего пруда, я вдруг почувствовала, что в детских рисунках «Оцеолы» таилась своя нерассказанная история Смирнова, нужно было только прочитать её, как я читала мифологические образы на барельефах кёнигсбергских домов. Болгарская карточка была не лотерейным билетом, а запечатанным в конверт посланием одинокого человека – призывом разгадать его тайну, услышать печальную историю его жизни и смерти. Раз уж послание упало в мой почтовый ящик, я не могла от него отвернуться, как рыбак не может отвернуться от выловленной им бутылки с мольбой о спасении. К тому же я не знала, действительно ли Смирнов выбрал мой адрес наугад. Не представляла, зачем чудаковатому богачу присылать открытку с подсказками именно мне, однако
