предполагалось выменять на эти гвозди, поехав с ними на Кубань. Надежные люди утверждали, что в гвоздях там большая нужда и за килограмм дают чуть ли не мешок пшеницы.
А сколько-то миллионов предназначалось для покупки хлеба на местном, воронежском рынке. В общем, все было пересчитано на хлеб, ибо хлеб тогда являлся единственным мерилом.
За какую реальную цену пошел дом, я не знаю. Смутно вспоминается, будто бы толковали о двадцати пудах муки. А недавно одна родственница сказала мне, то удалось купить всего девять пудов. Возможно, и так. Деньги ведь обесценивались с каждым днем. Девять пудов или двадцать — все равно применительно к нормальной стоимости это было задаром. Но в тех, особых условиях, в условиях голодного года, соотношение цены и стоимости могло быть фантастически несуразным.
Так, заболев на Кубани трехдневной малярией, мой отец, чтобы предотвратить очередной приступ и успеть добраться домой, отдал подпольному аптекарю за порошок хинина золотое обручальное кольцо. Когда после рассказывал, люди ахали: безумная цена! Но мама, склонная к философскому мышлению, обычно возражала, что золото ерунда, его цена чистая условность, жизнь человека величайшая ценность, поэтому кольцо за жизнь — это ничуть не дорого, а, напротив, совсем дешево.
Не предавалась она суеверному унынию и по тому поводу, что кольцо обручальное. «Вот наши нерасторжимые обручальные кольца», — говорила мама и показывала на детей. А мы к тому времени, к 1921 году, были уже в полном составе: четыре сестры и пять братьев. Шестой брат умер младенцем во время тяжелой маминой болезни.
На Кубань папу откомандировала бабушка с теми самыми гвоздями. Возвратившись, он с горьким юмором говорил, что привез вместо пшеницы пшик.
Робкий по характеру, папа оказался никудышным мешочником. Кулаки-станичники так напугали его заградительными отрядами, конфискующими товары и хлеб, арестами спекулянтов, что он радехонек был избавиться от проклятых гвоздей — спустил их за несколько ведер картошки. А тут еще малярия его чуть не одолела...
Вскоре Советская власть довела до всеобщего сведения, что сделки, заключенные под давлением голода, объявляются незаконными и могут быть аннулированы.
Тимошин пришел к бабушке, предлагая доплату.
Не знаю, что думала обо всем этом бабушка и как бы она поступила, решая вопрос сама. Но тетя Настя от имени обеих заявила, что от доплаты они отказываются.
— Мы продали дом совершенно добровольно, — говорила она, — и я не уважала бы себя, если бы разорвала подписанный договор.
— Кабальную сделку, — пыталась уточнить я, а про себя давала тети Настиной позиции самые уничижительные определения: интеллигентская мягкость, ложная щепетильность и даже слюнявая сентиментальность.
Чувствуя мое неодобрение — а со мной в доме считались, — тетя Настя ссылалась на пример, который полагала для меня наиболее доходчивым. Вот, мол, Горький справедливо считал, что издатель Маркс бессовестно эксплуатирует Чехова, забирая все его произведения по цене, установленной еще в те годы, когда Чехов был начинающим писателем. Горький убеждал Антона Павловича расторгнуть грабительский договор. Но Чехов заявил, что свое слово надо держать, если даже оно дано в силу тягчайших обстоятельств.
— Таким был нравственный кодекс подлинной интеллигенции, — говорила тетя Настя.
Я в ответ замечала, что из-за ложных моральных воззрений совершались и крупные исторические ошибки. Вспомним хотя бы опыт Парижской коммуны: народная власть «постеснялась» экспроприировать капиталы буржуазии и была разгромлена версальцами.
Тетя Настя только отрицательно качала головой...
И правду сказать, даже находя ее взгляды неправильными, в глубине души я восхищалась такой принципиальностью. Основным тети Настиным качеством, физическим и душевным, я всегда считала слабость, а тут она проявила непреклонную твердость. Мое уважение к ней возросло.
После продажи Красного дома бабушка разжаловала его и уже не называла иначе как флигелем. Видимо, это нужно ей было психологически, чтобы смягчить для самой себя понесенный урон.
Тимошин вместе с флигелем получил права на прилегающий к нему участок. Он огородил пустырь и заложил сад уже с новой планировкой. А тополь и некоторые кустарники начали вторую жизнь от корня.
Каким был обновленный сад, мы представляли плохо, так как забор был сплошным, даже без калитки. Дверь в сад новые хозяева прорубили из дома.
Поначалу жена Тимошина с любезной настойчивостью приглашала бабушку и тетю Настю «пользоваться садом». Обе вежливо благодарили, но всякий раз ссылались на занятость. Ходить с разрешения в бывший свой сад да еще через бывший свой дом не хотелось.
И в уголке двора, возле маленького флигеля, тетя Настя с Лией, по совету моего отца, развели украинские мальвы, посадили быстрорастущую белую акацию и неприхотливый шиповник. Года через два все это уже пышно цвело, а в узорной тени акации было так приятно посидеть вечером с бабушкой на низкой скамье.
Крушение домовладения Дарьи Петровны Вороновой произошло в два приема с разрывом в десять лет.
Если бы писать роман, можно бы подробно проследить упорное, но все ослабевающее с возрастом цеплянье бабушки за свою «недвижимость» и растущее стремление тети Насти сбросить с себя гру. собственности. Я расскажу об этом коротко.
Некогда дом дал бабушке все: обеспеченное существование, простор для активной деятельности, положение в обществе — не в дворянских кругах, конечно, а в среднем сословии, — возможность дать детям образование. В изменившихся социальных условиях этот же самый дом для тети Насти стал обузой, камнем на шее.
Бабушкин дом, казавшийся мне в детстве весьма внушительным, очевидно в масштабах города, даже вместе с обоими флигелями, был мелкой недвижимостью. Он никогда не отчуждался, не облагался индивидуальным налогом. Ни бабушка, ни ее дети никогда не лишались избирательных прав.
Тем не менее после Октября полтора десятка лет дом морально угнетал тетю Настю, делал ее в своих собственных глазах как бы чуждым элементом. А может быть, кто-то в гороно или в школе, где она преподавала иностранные языки, в самом деле поглядывал на нее косо.
Насте надоело писать в автобиографии «дочь домовладелицы». Она жаждала быть как все — рядовой советской служащей. Надоело ей вступать, хотя бы мысленно, в конфликтные отношения с государством: ведь и обычный, нормальный налог на дом ложился бременем на нее.
Дохода от жильцов теперь не было. Платили они за квартиру по твердым ценам. А ремонта требовали.
Да и бабушка, жалевшая приходящий в упадок дом, привыкшая о нем заботиться, готова была подпирать его, словно некая кариатида, собственным телом. И того же требовала от дочери.
Но тетя Настя изнемогала. Дом поглощал львиную долю ее скромного учительского заработка.
Что делать? Настя призвала на совет старшего брата. Обычно избегавший всякого разговора о
