других случаях — распоясывался прямой произвол.
По семейным преданиям, квартира Дарьи Петровы Вороновой трижды подвергалась обыску.
Впервые, как уже было сказано, в 1905 году, во время ареста сына Ивана царскими сатрапами.
Вторично — в марте 1918 года хозяйничавшими в городе анархистами.
Третий раз — в октябре 1919 года, после изгнания из города Мамонтова и Шкуро, каким-то проявившим самодеятельность красноармейским отрядом. После стало известно, что командир отряда получил строгое дисциплинарное взыскание.
Любопытно, что у всех столь несходных между собой досмотрщиков наибольшее подозрение вызвал один и тот же объект — старый комод, стоявший у бабушки в передней.
Еще с тех давних времен, когда Дашенька брала заказы на пошив женских нарядов, сохранилась у нее привычка всех портних бережно собирать оставшиеся лоскутки, свертывать их трубочкой и хранить. За долгие годы таких матерчатых трубочек — тугих и пухлых, белых и черных, синих, красных, зеленых, полосатых, клетчатых, ситцевых, шелковых, тюлевых, бархатных, сатиновых — набралось великое множество, они заполняли весь комод: два малых и три больших ящика.
Иногда некоторые лоскуты использовались на диванную подушечку, на платье кукле, но большинство так и лежало. Да еще прибавлялись новые. Признаться, в детстве я мечтала когда-нибудь заполучить это богатство. Но почему-то бабушка расставалась с ним очень скупо.
Так вот, вспоминала тетя Настя, жандармы приказали бабушке развернуть «все эти тряпки». Вертели их так и сяк. Чуть не обнюхивали. Искали прокламации. Представляю, как дрожали руки у бабушки: вдруг она и сама не ведает, что тут может быть тайно спрятано.
А как саркастически усмехался дядя Ваня! Несомненно, это нелепое усердие полицейских дало ему тот первоначальный толчок, который вызвал затем все нарастающее и нарастающее ритмическое звучание, оформившееся уже в тюремной камере в систему впечатляющих образов:
«Обыскать!..» Жандарм ретиво Принимается за дело: Он глядит в глаза пытливо, Он скользит рукой умелой, Сверху вниз в усердье рьяном Треплет каждую заплатку, Ищет, шарит по карманам, Проникает за подкладку. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Парня глупая работа И смущает и тревожит. Чует взрывчатое что-то, Но сыскать никак не может. «Бедный малый, ты бессилен! Здесь, в мозгу моем, сокрыта, В глубине его извилин, Мысль — опасней динамита. И еще в груди, налево, Есть диковина иная: Вся из мести, вся из гнева — Сердца бомба разрывная...»
Сына увезли на извозчике, а бабушка сидела в передней на полу и скатывала, скатывала пестрые лоскутки. Домашние боялись, что она тронулась умом.
Анархисты, делавшие обыск, по их собственному заверению, искали «золото и брильянты». Они оттеснили бабушку в угол и комод требушили самостоятельно. Не отыскав ничего, были сильно разочарованы.
После их ухода бабушка снова свернула все обрези материи и уложила на прежнее место.
Красноармейцы искали якобы не больше не меньше, как контрреволюцию! И, представьте себе, нашли!!! Один большой лоскут был намотан на согнутый вдвое зеленый погон.
Кто это сделал? Только не бабушка. Она бы никогда не допустила такого кощунства...
А искавшие обрадовались находке:
— Ага! У тебя, недорезанная буржуйка, сын белый офицер. Погон прячешь. И его спрятала. Где он, говори?
— Какой же белый? Погон-то, гляди, зеленый, — удивился кто-то.
— Ну, «зеленые» тоже бандиты!
— Да нешто они носят погоны?
Наконец нашелся в этой разудалой компании какой-то трезвый человек, способный выслушать и понять объяснение. Зеленые погоны были присвоены студентам-выпускникам лесного института. Бабушка предъявила даже диплом покойного сына Ферапонта.
Вошедший в еще не запертую дверь ближайший друг Дарьи Петровны отец Димитрий так и застал бабушку сидящей на полу, омывающей слезами кусок картона с зеленой суконной накладкой. Чтобы отвлечь ее, занять успокаивающим нервы механическим делом, он предложил:
— Давайте, Дарья Петровна, убирать вместе.
Принес низенькую скамеечку и уже приспособился было свертывать лоскутки. Но бабушка неожиданно взъярилась:
— Нет, хватит! Будь они трижды прокляты!
Никогда, ни раньше, ни после, она не произносила таких бранных слов. Она выхватила из чулана рогожный куль и стала запихивать туда все много лет хранимые сокровища. И еще уминала коленом.
А дня два спустя бабушка отдала куль многодетной цыганке с наказом:
— Пошей лоскутные одеяла своему выводку.
Этот, казалось бы, незначительный, трагикомический факт — добровольный отказ бабушки от накопленных тряпичных богатств — думается мне, нес в себе большой внутренний смысл.
Порвать с привязанностью к вещи, пусть даже эта вещь — ситцевый лоскут, расстаться с собственностью, пусть даже совсем ерундовой, для бабушки значило переступить через самое себя.
Значит, что-то начало меняться в ней. Обрывались первыми самые мелкие корешки...
КОНЕЦ ДОМОВЛАДЕНИЯ
В трудный 1921 год бабушка продала Красный дом. Этому предшествовали следующие обстоятельства.
В городе постоянно проводилось уплотнение просторно живущих семей. У бабушки, кроме собственных домочадцев, были прописаны учащиеся внуки: я и Коля. И все же после ухода дяди Вани у нее оказалась лишняя площадь. Не дожидаясь, пока вселят кого попало, Дарья Петровна решила самоуплотниться. Одну из комнат своей квартиры она сдала инженеру Тимошину (назову его условно этой фамилией).
Тимошин нам всем понравился. Был он, как говорится, рубаха-парень. Веселый, общительный, да и хозяйственный тоже. Ухитрился достать дров (это некоторое время спасало сад); пилит их, бывало, в сарайчике с Сашей, а то и с Настей, колет — звонко, весело. Раззудись плечо, размахнись рука!
Потом при его же участии были спилены деревья в саду. А потом он вдруг начал ужасно жалеть сад; однажды хлопнул себя по лбу и вслух обозвал круглым идиотом. Видимо, его осенила какая-то идея. Вскоре стало ясно, какая именно: Тимошин приторговал Красный дом.
Тете Насте в ту пору шел тридцать пятый год. Она долго была разборчивой невестой, теперь поклонники ее заметно поредели. Между тем Тимошин оказывал ей внимание. И стало бабушке грезиться, что продажа Красного дома всего лишь проформа, а фактически дом пойдет в приданое за Настей. Вероятно, эта иллюзия воодушевляла и Настю — так как она похорошела.
Вышло иначе. Как только сделка состоялась, Тимошин отремонтировал квартиру наверху и ввел в дом молодую миловидную жену. Эта девушка никогда не появлялась рядом с ним в бытность его квартирантом Дарьи Петровны, и вообще о ее существовании Вороновы даже не подозревали.
Настя перенесла удар стойко. Не проронила об этом ни слова. Но в глазах ее погас недавний блеск, а губы иногда кривила совсем не свойственная ей ранее горькая улыбка.
Красный дом был продан за... гвозди. Собственно, не за гвозди как таковые, а за хлеб, который
