В полночь они подъехали к Прудкам.
Зинаида засветила керосиновую лампу. Быстро накрыла на стол. Над печным плечом колыхнулась шторка. Послышался голос Петра Фёдоровича:
– Слава тебе господи, вернулся. – И минуту спустя: – Коней-то пригнали?
– Целы кони, Пётр Федорович. Иван Степаныч и хуторские велели кланяться.
– Все живы-здоровы?
– Все.
– Зина, – позвал Пётр Федорович дочь, – накорми жениха. Я уже вставать не буду. Спина моя что-то залиховала. А ваше дело молодое…
Зинаида подливала Воронцову молока. Стоило ему отпить несколько глотков и поставить на стол кружку, она тут же со смехом подливала в неё из глиняного горлача. Глаза её лучились, щёки румянились, и вся она, казалось, была окутана тем трепетным нежным сиянием, которому причина может быть только одна. Воронцов следил за её взглядом, за движением рук, за тем, как она ловко подхватывает горлач и тянется к его кружке, как дрожат её губы. Он через стол чувствовал тепло, исходящее от её плеч и шеи, от того румянца, который играл на её коже.
Не спалось за шторкой и Петру Фёдоровичу. И погодя, через вздох, тот подал голос:
– А хорош пол у нас вышел, Ляксан Григорич! А?
Зинаида не выдержала, прыснула. Залилась румянцем ещё гуще. Засмеялся и Воронцов. Радостно вздохнул за шторкой и Пётр Фёдорович.
– А Степаненковы как рады! – всплеснула руками Зинаида, стараясь увести глаза и мысли Воронцова на какую-нибудь другую тему. – Тятя, слышишь? Дядя Митя приказал соломы наносить. Застелили холщовым полотном и спят теперь вповалку. Вокруг печи!
– Ну так разве ж не радость?! После землянки! Скоро всем хаты отстроим.
– Как тут Анна Витальевна? – тихо спросил Воронцов Зинаиду.
– Обживается. Ничего, привыкнет. Алёша вначале спал с нею. А потом попросился туда, к ребятам. Они там, на печи, тоже теперь, как на соломе у Степаненковых. Сам видел. Колхоз!
Воронцов, когда зашёл в дом, первым делом взглянул на спящих детей. Улита лежала с краю, разметав во сне голые ножонки. Рядом, уткнувшись в подушку, посапывал Алёша. А дальше по ранжиру лежали Колюшка, Федя и старший Прокопий. Воронцов поправил одеяло, укрыл дочь, потрогал её льняные волосы. Сказал Зинаиде шёпотом:
– Как воробьята.
– Точно-точно, – засмеялась она.
О том, что произошло в овраге в лесу между хутором и аэродромом, он не рассказал ей ни ночью, ни на следующий день. Только Анне Витальевне, которая за завтраком несколько раз вопросительно взглянула на него, он сказал:
– Георгий Алексеевич просил передать, что…
Она вся вытянулась навстречу.
– …что он любит вас и что он обязательно разыщет при первой же возможности. И ещё: чтобы вы берегли сына.
Она молча кивнула с благодарностью и улыбнулась. Как будто большего и не ждала…
В полдень к дому подъехала повозка. Иванок привязал вожжи к скобе, вбитой в воротину, и постучал кнутовищем в окно:
– Сань! Ты собрался? А то уже пора.
На его нетерпеливый стук вышла Зинаида. Не затворяя за собой двери, позвала с крыльца:
– Зайди, Иванок! Молочка попей. В дорогу.
– Молочка-то в дорогу можно, – согласился он и внимательно посмотрел на Зинаиду, словно пытаясь увидеть какую-то важную перемену, которая непременно должна была в ней произойти. Но сколько он к ней ни приглядывался, ничего такого не заметил…
Пулю пьянил не только свободный полёт. Нет, не только это. Запах пороха. Запах сгоревшего пороха – вот что давало новые и новые силы для полёта и укрепляло уверенность в том, что ему не будет конца. Река, казалось, пахла не водорослями, не илом. Нет, она пахла совсем другим – порохом. И с каждым часом запах пороха, исходивший от реки, от её течения и берегов, становился всё сильнее и сильнее. Река, где сошлись в смертельной схватке лучшие дивизии, лучшие солдаты двух противостоящих армий. Река не разделяла их, нет, не разделяла. Она соединяла неприятелей теми узами, о которых выжившие будут вспоминать до конца своих дней.
Глава двадцать вторая
Новая рота, которой выпало командовать старшему лейтенанту Нелюбину на этой войне, ничем особенным от предыдущих его двух рот не отличалась. То, что во взводах простыми солдатами воевали капитаны и майоры, лишённые званий и наград за различные воинские преступления, его не смущало. О прошлом своих бойцов думать было некогда. Форма на всех была точно такой же, какую носила его Седьмая стрелковая. Все приказания и распоряжения старших по званию и должности исполнялись тут же, и без каких бы то ни было заминок и пререканий. А это главное.
Несколько раз Нелюбину попадался на глаза Кац. Но это был уже другой человек. Казалось, солдатская шинель бывшему младшему политруку пришлась вполне, и он, стоя в своей ячейке, так же, как и остальные бойцы взвода, вёл огонь из своей винтовки по мелькавшим впереди фигуркам немецких пехотинцев, когда те поднялись в очередную атаку прямо по фронту Третьей роты.
В первый день немцы контратаковали дважды. Первую атаку отбили сами. А вторую пресекли совместно с артиллеристами. Как только цепи, сопровождаемые полугусеничными бронетранспортёрами с крупнокалиберными пулемётными установками, вышли из оврагов и из-за лесополосы, капитан Симонюк быстро передал за Днепр координаты. Через минуту прилетела первая стая тяжёлых снарядов и легла вразброс по всему фронту атакующих. Капитан тут же передал поправку. И гаубицы за десять минут раскромсали густую цепь наступающих. Вначале немцы попытались форсированным броском вперёд миновать полосу огня, но Симонюк внимательно следил за их продвижением. Под таким обстрелом не в атаку ходить, а только спасаться, пересиживать, согнувшись в три погибели в своём окопе, и молиться, чтобы он выдержал и не обвалился тебе на плечи и голову.
Нелюбин в бинокль наблюдал за действиями противника. И отметил про себя, что и в неудачной атаке они действуют собранно. Раненых не бросают. Отходят грамотно. В предполье осталось два горящих «гроба». Третий немцы утащили. Подошёл тягач, подцепил подбитый бронетранспортёр и уволок его за лесополосу. Бережливый народ, ничего не скажешь. Гожего винта на нейтралке не бросит.
Так прошёл первый день на новом плацдарме.
Вечером, после раздачи горячей каши, он отдал распоряжения взводным и наблюдателям и улёгся вздремнуть прямо в траншее, на разостланной шинели, прикрывшись сверху двумя шерстяными трофейными одеялами. И, засыпая, услышал такой разговор в соседней ячейке, где дежурили пулемётчики.
– Когда таким, как мы, дают в руки винтовку с тремя обоймами патронов и жестокие командиры гонят нас вперёд, они действительно дарят нам возможность преодолеть себя. А рубеж, который занимает противник, это уже вторично. Это – механика войны. Всего лишь следствие преодоления себя.
Говорил всё время один. Двое других лишь иногда вставляли слово-другое, в основном соглашаясь с говорившим.
