– Откуда это у тебя, старик? – спросил он по-немецки. – Ты партизан? Ты убил германского солдата и теперь носишь его фляжку? Это твой трофей?
– Они «гориллы»! Посмотрите на их лица! – заговорили обступившие повозку солдаты.
– Это они взорвали состав!
– Они убили наших товарищей!
Бальк вдруг почувствовал, что сейчас произойдёт то, чего он всегда боялся больше всего, находясь здесь, в России. Он ещё ни разу не участвовал в расправах над жителями деревень оккупированных территорий, над людьми, которых подозревали или обвиняли в связи с партизанами, в бандитских налётах, в убийстве военнослужащих германской армии и уничтожении имущества, принадлежащего оккупационной армии. Он слышал рассказы об этих расправах и надеялся, что ему, первому номеру МГ-42, хватит дел и в окопах. А этим пусть занимаются «цепные псы» или айнзацкоманды. Пусть расстреливают СС, а он, солдат вермахта, будет заниматься своим делом в окопах.
– Их нельзя отпускать! – продолжали твердить солдаты.
Бальк это давно заметил: дружелюбные парни, отцы семейств, бывшие булочники и музыканты, крестьяне и учителя, попадая в подобные ситуации, очень быстро становятся просто солдатами, одетыми в более или менее одинаковую форму и объединённые, в общем-то, примитивными правилами действия солдата на войне. На войне солдат должен стрелять в противника. Стрелять как можно больше и как можно точнее. Чтобы скорее и надёжнее поразить его. Иначе в затоптанной грязи будешь лежать с разбитым черепом ты сам.
– Они не «гориллы», – попытался вставить своё слово и он, Бальк. В конце концов он тоже имеет право выразить своё мнение, раз уж начался такой разговор.
– Ты уверен? – тут же отреагировал вестфалец и посмотрел на него так, как посмотрел бы на него взводный, если бы он допустил оплошность во время боя. – Тогда поручишься за них перед герром гауптманом. Интересно, как ты будешь мотивировать своё поручительство…
Бальк опустил голову. Как он мог поручиться за них? Любой русский на занятой германской армией территории мог быть потенциальным партизаном, либо помогать партизанам, либо просто сочувствовать им. Всё это, согласно приказам командования, должно караться с особой жестокостью. Бальк знал, что любой солдат мог поступить как угодно с любым русским. Просто потом нужно было убедительно объяснить свой поступок офицеру. Обычно всё сходило с рук. Поэтому многие старались просто не общаться с русскими, не иметь с ними никаких дел. Чтобы потом не чувствовать себя последней скотиной, способной на всё.
Но фляжку из-под соломы вытащил и передал унтер-офицеру он, Бальк.
На лице вестфальца мерцала тень сомнения. Но в это время с другой стороны железной дороги послышалась стрельба. Вначале редкие выстрелы винтовок, а потом длинные очереди русских ППШ. Сомнений быть не могло, вторая группа, двигавшаяся цепью по левой стороне железной дороги, наткнулась на «горилл». К торопливым очередям русского автомата подключился ещё один. И тут же рельсы на просеке взлетели в воздух вместе с огромным снопом огня.
– Они снова взорвали пути!
– К берёзам! – приказал вестфалец и указал винтовкой на русских. – Ты, ты, ты и ты – приготовить оружие!
Унтер указал и на Балька. Значит, ему придётся расстреливать. Значит, и он, фузилёр Арним Бальк, с этой минуты станет здесь, на Восточном фронте, не просто солдатом вермахта.
Он стал напротив русских. Для твёрдости расставил ноги. Вскинул винтовку, прижал к плечу холодный, мокрый от роты приклад. Бальку предстояло стрелять в старика. Он стоял на правом фланге отделения, приготовившегося выполнить приказ вестфальца. Старик сразу побледнел. Голова его подрагивала. Он что-то шептал и судорожно ловил трясущейся рукой с узловатыми пальцами крестьянина руку душевнобольного. Да, сомнений быть не могло, это его сын. Они похожи. Молодой вначале с любопытством смотрел по сторонам, потом тоже всё понял и из глаз его, как у ребёнка, брызнули слёзы.
– Пли! – скомандовал унтер.
Залп оказался громким, как будто выстрелило не отделение, а вся рота фузилёров, и мир, вся жизнь Арнима Балька, убеждения, и даже мечты, в одно мгновение переместились в другое измерение.
Иногда пуля засыпала, отключалась на несколько мгновений, и тогда её полёт становился слепым, невесомым, как случайный сон солдата, и не столь стремительным. Но это не меняло её сути…
Глава двадцать первая
На хутор Радовский не вернулся. Воронцов и Иванок прождали его дотемна. Оседлали коней. Попрощались с хуторянами.
Воронцов обнял старика Сидоришина и сказал:
– Держись, Иван Степаныч.
– Держусь, держусь, Сашок. Мне бы Стеню дождать. Тем и держусь. А там… – И Иван Степаныч махнул рукой.
Уже когда сели на коней, старик взял за уздечку Гнедого и пошёл проводить их до протоки.
– Передавайте поклон всем прудковским. Ты, Иванок, матери, Степаниде Михайловне кланяйся. А ты, Сашок, своим. И береги себя на войне. Теперь за тобой вон какая ватага. Зина за всеми не управится. Ты – командир. Военное училище заканчивал. Повоевал уже порядочно. И должен понимать, что войско сильно не только храбростью, а умом и хитростью воеводы.
Когда выбрались из поймы в лес и пустили коней по краю просеки, увидели впереди Нила.
– Смотри-ка, Сань, – указал винтовкой в дальний конец просеки Иванок.
– Ты давай – вперёд. А я задержусь немного.
– Что, поговорить хочешь с божьим человеком?
– Хочу.
Иванок хлестнул прутом коня, погнал по краю просеки. Поравнявшись с неподвижной фигурой монаха, сдёрнул с головы кепку и сказал негромко:
– Здравия желаю, отец Нил!
– Здравствуй, братец. Храни тебя Гоподи!
Нил поднял руку, и конь остановился. Иванок дёрнул повод и хотел было объехать монаха, но конь стоял как вкопанный.
– Не ожесточайся. Не превращай сердце в камень. – И Нил перекрестил Иванка.
Воронцов спешился, поздоровался. Нил протянул свою тяжёлую мужицкую ладонь, неожиданно крепко пожал руку Воронцова.
– Садись, солдат, садись на конь и поезжай со спокойной душой. Ничего и никого не бойся. Так всё и перетерпишь с Божией помощью. Евсеюшке поклон. Ежели силы Бог даст, навещу его. А когда, не знаю. Поезжай. Тебя уже там ждут. И дома, и в окопах. А усталость надо перешагнуть. Перешагнёшь. Поезжай со спокойной душой. Судьбы не объедешь. И за ним… – Нил указал в глубину просеки, где покачивалась спина Иванка. – За ним присматривай. Головушка неразумная.
Воронцов вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал догонять Иванка. Хотел спросить Нила, и уже в уме приготовил вопросы, а монах сам всё сказал. Будто заглянул в его усталую душу, замутнённую сомнениями.
Ехал и думал. Думал о том, что только что услышал. Перебирал в памяти слова монаха Нила. И вроде легче стало на душе. И усталость, как дождь, который уже прошёл и не повторится, высохла на плечах и уже не давила своей подспудной тяжестью. О детях не спросил, спохватился он и оглянулся. Но никого уже не было в дальнем конце просеки, где минуту назад он расстался с отшельником. Да что о детях спрашивать, успокоил он себя, о детях надо не монаха пытать, а себя. Кого ж ещё? Только себя.
