Разумеется, я не верил в официальную версию: «укрепление российского влияния в космосе через киноискусство».
Двое суток я просидел перед разрозненными свидетельствами о проникновении Натана и енота во Вселенную.
Я разложил статьи и фото перед собой, как пасьянс, как ребус и пытался разгадать его, хотя меня постоянно отвлекали звонками СМИ. Наши бывшие коллеги (исключенные из редколлегии, а ныне наши враги), сделали свое черное дело: организовали утечку, что готовится всестороннее научное исследование жизни и ипостасей Натана Эйпельбаума, и теперь нас донимали требованиями комментариев.
У входа в особнячок обнаруживались самые невероятные предметы. Батюшка чуть не рухнул в обморок, когда нашел у порога отрезанную свиную голову. Астрофизик задумчиво занес в дом суму, в которой содержались необходимые для тюрьмы вещицы. Мы открыли вялую дискуссию: поклонники Натана все это нам подбрасывают или ненавистники? Ведь никто пока что не знает, к каким выводам мы приближаемся. Но наш диспут быстро угас…
На стенах особняка стали появляться надписи: кто-то объявлял нас спасителями памяти Натана, кто-то — очернителями… Полное непонимание царило как за стенами особняка, так и в нем самом.
Я же с фанатическим упорством разгадывал космическую загадку Эйпельбаума и енота. Во время головоломных размышлений и разыгралась наша последняя трагедия…
Вторжение, крах, надежда
Двери распахнулась, и к нам — не то что без приглашения, а даже без позволения — ворвались десять человек с телекамерами, фотоаппаратами и микрофонами. Возглавлял творческую группу Арсений. Он источал запах дорогого одеколона, был победоносно развязен и блистательно нагл.
— Мы поздравляем, мы поздравляем вас! — вопил Арсений, снимая обувь и указывая разувающимся коллегам, куда бежать и кого ловить. Творческая группа была деловита и энергична: сбросив в прихожей обувь, она прорвалась в холл. Операторы и фотокоры проникали со своими камерами во все двери и щели; я услышал вопль батюшки, ворчание политолога и хохоток филолога: он вышел к съемочной группе с горшочком герани, и его ослепили фотовспышки.
— Нам известно, — Арсений обнял филолога, который, в свою очередь, обнимал герань, — что вы завершаете исследовательский процесс по разоблачению Эйпельбаума! Мы не смогли удержаться и ворвались в жерло научной мысли, чтобы узнать: ну что? Развенчан и повержен? — продолжая обнимать филолога, Арсений сунул мне микрофон так грубо, словно хотел запихнуть его в мое горло; я отстранился, я побежал, но меня схватили операторы и повлекли к камере.
— Это произвол, — пытался я вырваться из цепких операторских лап. — Мы не станем давать комментарии, наши исследования не завершены, и я требую…
— О, эти люди науки! — завопил в камеру Арсений, оттолкнув меня плечом и захватывая кадр. — Что им слава? Только истина интересует их!.. Ух ты! А кто же тут у нас возник, как только я сказал про истину! Отец Паисий! — заметив прячущегося за шторами батюшку, Арсений подбежал и распахнул их, как занавес. — Скажите, отец, а Эйпельбаум уже предан анафеме?
— Посмертно не анафематствуем, — хмуро заявил отец Паисий. — Да и как отлучить того, кто церкви никогда не принадлежал? Задерните штору, — сурово потребовал батюшка. — Я молюсь.
— Так давайте же молиться вместе!
И Арсений — я глазам не верил! — потянул отца Паисия за крест, чтобы выманить его в центр гостиной. Все это беспардонно снимал хохочущий оператор.
— Тебе, скоту невоспитанному, анааааафемааа! — загудел отец Паисий, — Анааааа… — ловкие помощники Арсения задернули штору. Отец Паисий не сдавался и пел анафему из-за плотной коричневой ткани, но он больше не интересовал Арсения, поскольку под столом им был обнаружен астрофизик. Мою гостиную огласил вопль инфовоина:
— Вот кого мы искали и разыскивали! Астрофизик знает все! — он сунул микрофон под стол, где крючился астрофизик. — Скажите, как ваши коллеги допустили осквернение Натаном космоса? Наш народ отдавал космосу все мечты и силы, а вы послали туда говорящее животное и болтливого еврея? Что это: коррупция или предательство? Разъясните нам: в чем причина надругательства над мечтой? За что?! — вопил Арсений, засовывая микрофон под стол и пытаясь сам туда забраться. Один из его подельников визгливо и почему-то обиженно требовал: «Народ хочет знать!»
Астрофизик закрыл лицо руками и прошептал: «Смерти нет, а детство бесконечно».
— Н-да, — произнес в камеру Арсений, прикрыв астрофизика скатертью, как совершенно безнадежную рухлядь. Перевел взгляд на улыбающегося Сергея Александровича с горшком герани в руках и заявил: — Я так и думал. Выключаем камеры!
Все погасло и затихло. Лишь отец Паисий возмущенно молился за дрожащей занавеской.
Арсений обратился к членам телебандформирования:
— Я говорил, что так и будет? — они захихикали; один из них стал медленно надевать черные перчатки, и наш филолог улыбаться перестал. — Але-гоп! — скомандовал Арсений, и случилось немыслимое. С наших астрофизика и психолога были сорваны одежды. Я протестующе закрыл глаза, когда батюшку извлекли из-за занавески. По крикам и возне я понял, что отца Паисия разоблачили, то есть, сняли с него облачение. Когда шум затих, я открыл глаза. Батюшка был в исподнем, но при этом исполнен достоинства: глаза сверкали гневом, и даже бородка стала выглядеть воинственно.
«Так нельзя, нельзя…» — забормотал Сергей Александрович; он так разволновался, что уронил горшок с геранью. Он разбился, и мой мраморный пол покрыла земля. Я ринулся к разбитому горшку, намереваясь собрать осколки и спасти растение, но остановился и бросил на пол поднятые было черепки.
Тем временем трое «журналистов» переоделись в нас и напялили на носы очки ученых.
Обращаясь ко мне, Арсений указал на троих истинных и троих фальшивых деятелей науки:
— Учитывая, что вас никто не знает, сходство просто идеальное! Похожи как шесть капель воды! — он весело похрюкивал, по-свински аккомпанируя своим остротам. — Сейчас мы вам покажем, что такое разоблачение. А то распустили научные нюни. А заказ кто выполнять будет? Пушкин? Лермонтов? Снова я?
Увы мне. Хам был прав: деньги, выделенные на сборник, давались с единственной целью — дискредитировать Натана Эйпельбаума. Я рассчитывал, что смогу провести объективное исследование и выдать его за шельмование: ведь я знал, насколько сомнительной фигурой был Натан,
