Она ощутила зловоние, исходящее отразлагающегося тела Карла.
Музыка прекратилась.
Я повернулась и сказала:
– Не позволяйте ему уйти!
Но высокий худой человек с шелковистымичерными волосами уже двинулся прочь, унося в руках скрипку и смычок. Перейдяулицу, он остановился перед цветочной лавкой, оглянулся и помахал мне. А потомосторожно переложил смычок в левую руку, в которой держал скрипку, и правойпослал воздушный поцелуй – совсем как те двое молодых ребят во сне, которыепринесли мне розы.
«Розы, розы, розы…» Мне показалось, будто яслышу, как кто-то произнес эти слова на чужом языке, и я чуть не рассмеялась отмысли, что роза все равно остается розой.
– Триана, – ласково позвала миссХарди и положила руку мне на плечо. – Вы позволите мне сделать парузвонков. – И тон ее был отнюдь не вопросительным.
– Да, мисс Харди, мне самой следовалопозвонить. – Я откинула с глаз челку и заморгала, пытаясь лучшерассмотреть и ее саму, и надетый на ней цветастый, очень симпатичныйхалатик. – Все дело в запахе, да? Вы тоже почувствовали?
Она медленно кивнула.
– Почему, Бога ради, его мать оставилавас здесь одну?
– Несколько дней тому назад в Лондонепоявился на свет младенец, мисс Харди. На автоответчике осталось сообщение.Можете послушать. Я настояла, чтобы его мать уехала. Она не хотела оставлятьКарла. Но, знаете ли, никто не может точно сказать, когда покинет этот светумирающий или когда родится ребенок. К тому же речь шла о первенце сестрыКарла, и Карл сам велел матери ехать. Я тоже настаивала. К тому же… Знаете, япросто устала от всех остальных визитов.
Ее лицо ничего не выразило. Я не могладогадаться, о чем она думает. Возможно, в эту секунду она сама не в силах быларазобраться в собственных мыслях. Мне вдруг пришло в голову, что она хорошосмотрится в этом халате, белом, с неяркими цветами, присборенном у талии, и наногах у нее, как и полагается даме из Садового квартала, атласные шлепанцы.Седые волосы аккуратно подстрижены и уложены маленькими кудряшками вокруг лица.Все говорили, что мисс Харди очень богата.
Я снова выглянула на улицу, но не увиделавысокого сухопарого человека. Зато опять услышала те же слова: «…безумие не длятебя. Ты из тех, кто никогда не утратит способность разумно мыслить». Я несумела запомнить выражение его лица. Улыбался ли он? Шевелил ли губами? Чтокасается музыки, то лишь от одной только мысли о ней на глаза мне навернулисьслезы.
Это была самая бесстыдно чувственная музыка,словно Чайковский говорил: «К черту весь этот мир» – и выпускал наружусладчайшую печальную боль, что никогда не удавалось ни моему Моцарту, ни моемуБетховену.
Я оглядела пустой квартал, дальние дома.Медленно раскачиваясь, на угол выехал трамвай. Мой Бог, да вот же он! Скрипач.Оказывается, он перешел на островок безопасности и стоял на трамвайной остановке,но в трамвай не сел. Он находился слишком далеко, и я не могла разглядеть еголицо, даже не могла понять, видит ли он до сих пор меня. Потом он повернулся иисчез.
Ночь была прежней. Зловоние было прежним.
Мисс Харди застыла в испуге и выглядела оченьпечальной. Она думала, что я сошла с ума. А возможно, ей было просто неприятно,что, навестив меня, она оказалась в такой ситуации и теперь придется взять насебя лишние хлопоты. Не знаю.
Соседка ушла. Я подумала, что она хочет найтителефон. Для меня у нее не нашлось больше слов. Наверное, она решила, что я нев себе и не стою еще одного разумного слова. Разве можно ее за это винить?
Во всяком случае, насчет младенца в Лондоне ясказала правду. Но даже если бы в доме было полно людей, я все равно не позволилабы тронуть тело Карла. Просто это было бы сложнее.
Я повернулась и поспешила вон из гостиной,пересекла столовую, затем прошла через маленькую утреннюю комнату и взбежала полестнице. Она совсем не походила на величественные лестницы двухэтажных довоенныхпостроек: небольшие слегка изогнутые ступени вели на чердак домика в стилегреческого Возрождения.
Я захлопнула дверь и повернула в замке медныйключ. Карл всегда считал, что каждая дверь должна запираться на индивидуальныйзамок, и впервые за все время я была этому рада. Теперь ей не войти. Никому невойти.
В комнате стоял ледяной холод из-за настежьраспахнутых окон, что, однако, не уменьшало зловония, но я, набрав в легкиевоздуха, забралась под одеяло, чтобы в последний раз еще несколько минут провестирядом с Карлом, прежде чем его сожгут – каждый палец, губы, глаза… Пусть онидадут мне побыть с ним.
Пусть они дадут мне побыть со всеми ушедшими…
Откуда-то издалека донесся гул голосов, но кнему примешивался еще какой-то звук… Да, тихо и торжественно звучала скрипка.
«Ты все-таки остался, играешь».
«Для тебя, Триана».
Я прижалась к плечу Карла. Он был такоймертвый, гораздо мертвее, чем вчера. Я закрыла глаза и натянула на нас большоежелтое стеганое одеяло – он любил тратить деньги на такие красивые вещицы – и внашей широкой кровати с четырьмя столбиками в стиле принца Уэльского впоследний раз погрузилась в грезы о нем… В могильные грезы.
В этих грезах нашлось место музыке. Оназвучала так тихо, что я даже не была уверена, слышу ли ее на самом деле или этомои воспоминания о ней.
Музыка.
Карл.
Я дотронулась до его костлявой щеки – и всясладостность растаяла.
В последний раз позвольте мне упиться смертью,и на этот раз пусть играет музыка моего нового друга, словно присланногодьяволом из преисподней, – этого скрипача, предназначенного для тех изнас, кому «смерть мнится почти легчайшим счастьем на земле».[3]
Отец, мать, Лили, допустите меня до своихкостей, допустите меня в свою могилу. Возьмем в нее Карла вместе с нами. И намне важно, тем из нас, кто мертв, что он умер от какой-то смертельной болезни;мы все здесь, во влажной земле, вместе; мы все мертвы.
