Только сейчас я уловила в воздухе запах. Сидяскрестив ноги на полу, все еще во власти сна и под впечатлением строгого голосаКарла: «Только не так! Ты не понимаешь. Перестань!» – я наконец ощутила запах вдоме, а это означало, что тело уже начало разлагаться.
Я узнала этот запах. Даже если нам не довелосьпобывать в морге или на полях сражений, мы все определяем его безошибочно. Мычувствуем его, когда в стене умирает крыса и ее невозможно отыскать.
И теперь я почувствовала его… едва уловимый,но всепроникающий, заполнивший собой огромный дом, все его большие красивыекомнаты, даже эту гостиную, где из золоченой рамы на нас смотрит святойСебастьян, а в нескольких дюймах от картины стоит проигрыватель.
Телефон вновь принялся щелкать. Настала поралгать. Щелк, щелк… Наверное, пришло сообщение.
«Но дело в том, Триана, что тебе все этоприснилось. И этот запах не мог появиться. Нет, только не он, потому что этажуткая вонь не может быть связанной с Карлом. Это не мой Карл. Это простомертвое тело».
Я подумала, что пора пошевелиться. Но тутчто-то остановило меня. Музыка, незнакомая музыка… Ее не могло быть на дисках,разбросанных по полу. Но инструмент я узнала.
Только скрипка умеет так петь, только скрипкаумеет так молить и рыдать в ночи. В детстве я страстно мечтала, что когда-нибудьсумею извлечь подобные звуки из своей скрипочки.
Кто-то перед домом играл на скрипке. Яслышала, как музыка нежно возносится над уличным гулом. Отчаянная ипронзительная музыка, словно подчиненная дирижерской палочке Чайковского;я слышала мастерские пассажи, настолько быстрые и виртуозные, что ониказались волшебными.
Я поднялась и подошла к угловому окну.
Он был там. Тот высокий, с блестящими чернымидлинными волосами, как у рок-музыкантов, в пропыленном пальто. Тот самый, когоя видела прежде. Теперь он стоял на углу, на дорожке из разбитого кирпича возлечугунной ограды, и играл на скрипке, а я смотрела на него из окна. Я сновазадернула занавеску. От звуков божественной музыки мне захотелось плакать. Ещенемного – и я умру от всего этого: от смерти и зловония в доме и от совершеннойкрасоты этой музыки.
Зачем он пришел? Почему ко мне? И почему извсех инструментов он выбрал скрипку, которую я так люблю и с которой такмучилась в детстве? Впрочем, кто не любит скрипку? Но почему нужно играть наней у меня под окном?
«Милая детка, все это тебе снится! Ты попала вочередную глубокую, самую худшую ловушку гипногогики. Ты все еще во власти сна.Ты вообще не проснулась. Возвращайся и приди в себя, убедись, что ты там, гдедолжна быть… лежишь на полу. Приди в себя…»
«Триана!»
Я обернулась.
В дверях стоял Карл. Голова обмотана белойтканью, бледное лицо, высохшее, как скелет, тело под черной шелковой пижамой, вкоторую я его переодела.
«Не делай этого!» – произнес он.
Скрипка зазвучала громче. Смычок обрушился набасовые струны, взял ре, соль, издав душераздирающий надрывный аккорд, звучащийпочти диссонансом, который в эту секунду как нельзя лучше выразил мое отчаяние.
– Карл! – воскликнула я. Должнобыть, воскликнула.
Но Карл исчез. Карла больше не было. Скрипкапродолжала петь; она все пела и пела, и когда я повернулась, то снова увиделамузыканта: его блестящую черную шевелюру, широкие плечи и скрипку,переливающуюся оттенками коричневого при уличном свете; он с такой яростьюударил смычком по струнам, что у меня по затылку и рукам пробежали холодныемурашки.
– Продолжайте, продолжайте! –закричала я.
Он раскачивался как безумный – одинокая фигурана углу, в мерцании красных ламп цветочной лавки, в тусклом свете изогнутогоуличного фонаря, в тени веток магнолии, нависших над кирпичами. Он продолжалиграть. Он играл о любви и боли, он играл о потере, он играл о всех тех вещах,в которые мне больше всего хотелось верить в этом мире.
Я заплакала.
Зловоние вновь окутало меня словно облаком.
Я не спала. Я бодрствовала. Мир вокруг былреальным. Я ударила по стеклу, но не сильно – оно даже не треснуло – ипосмотрела на музыканта.
Он повернулся ко мне, не опуская смычка, апотом, глядя прямо на меня сквозь ограду, заиграл спокойную мелодию, но тактихо, что рокот проезжавших машин ее почти заглушил.
Громкий шум неприятно резанул ухо. Кто-то изовсех сил колотил в заднюю дверь. Так, пожалуй, и стекло может вылететь.
Я продолжала стоять на месте, не желаяотходить от окна, но понимая, что, когда люди стучат таким образом, они всеравно войдут. Наверняка кто-то догадался, что Карл мертв, так что нужно идти ипроизносить разумные слова. Не время для музыки.
Не время для этого? Человек возле оградыизвлекал из скрипки стонущие звуки – то низкие и хриплые, то высокие ипронзительные.
Я попятилась от окна.
В комнате кто-то был. Но не Карл. Женщина. Онавошла из коридора, и я ее знала. Это была моя соседка Харди. Мисс Нэнни Харди.
– Триана, милая, этот человек вамдосаждает? – спросила она, подходя к окну. Пение его скрипки явно непроизвело на нее впечатления. Я воспринимала мисс Харди лишь малой частицейсвоего разума, а все остальное мое естество устремилось к музыканту, исовершенно неожиданно я поняла, что он реален.
Соседка только что это доказала.
– Триана милая, вы не отвечаете на стуквот уже два дня. Пришлось поднажать на дверь посильнее. Я волновалась о вас,Триана. О вас и о Карле. Если хотите, я прогоню этого ужасного человека. Что оно себе возомнил? Только посмотрите на него. Слоняется около дома, а теперь ещевздумал играть на скрипке среди ночи. Неужели он не знает, что в доме больнойчеловек?..
Но ее слова были как мелкие камушки,сыпавшиеся с чьей-то ладони, – коротенькие звуки, не имевшие никакогозначения. Музыка продолжалась, удивительно сладостная и серьезная. Зазвучализавершающие аккорды сочувственного финала: «Я понимаю твою боль. Я знаю такуюболь. Но безумие не для тебя. Ты из тех, кто никогда не утратит способностьразумно мыслить».
Я уставилась на него, а потом перевела взглядна мисс Харди. На соседке был халат. И пришла она в шлепанцах. Довольнонеобычный поступок для истинной леди. Она взглянула на меня. Потом приняласьосматривать комнату, стараясь делать это незаметно, как хорошо воспитанныйчеловек. Наверняка она увидела разбросанные диски и пустые банки из-подсодовой, скомканную обертку от хлеба, нераспечатанные письма…
Однако не это заставило ее перемениться влице, когда она снова взглянула на меня. Что-то ее озадачило, что-то привлеклоее внимание. Что-то неприятно поразило.
