Чекисты на второй день изъяли у меня три бутылки. Сразу с утра. Все, что было. Среди них была и та бутылка, что просил купить дед, чтобы помянуть его боевого товарища. Майор провел со мной разъяснительную беседу и пожалел меня за молодостью лет, пообещав не дать ходу дела. А так бы и спекуляция и нарушение пограничного контроля и аморальное поведение комсорга — полностью бы перечеркнуло мое будущее.
— Знаки подаешь? — выдохнул перегаром жесткие слова майор, кивая на открытое окно. Я даже не понял сначала, потом побелел и проблеял:
— Нет, товарищ майор! Мне такое даже в голову не пришло.
— Товарищ, — произнес чекист, морщась. — Закрой! По глазам бьет.
Майор указал рукой на открытую дверь своего купе:
— Заходи. И да, что ты все заладил «товарищ майор». Палычем меня зовут.
Майор госбезопасности — это не проводница тетя Глаша, такому не откажешь. На ватных ногах я прошел в душное, накуренное купе. Палыч растолкал на нижней полке крепко спящего молодого мужчину. Заставил подняться:
— Иди, Серега. Работай. Проверь все.
Заспанный мужчина, не глядя на меня, хмуро буркнул:
— Есть, — и вышел в коридор, широко позевывая.
— Рассказывай, Григорьев, — сказал Палыч, пододвигая к себе подстаканник с холодным чаем.
— Что именно, товарищ майор? — взбудоражился я.
— Палыч, — поправил меня суровый мужчина, морщась. — Ну, про тебя я всё знаю. И что спекулянт будущий и предатель Родины.
— Да я… — вскочил я, с одним желанием — оправдываться. Но Палыч остановил меня грозным рыком:
— Сидеть!
Я сел и губы мои затряслись. Ну, ладно спекулянт, но предатель Родины? Как с этим жить? Как деду, родителям в глаза смотреть?!
— Что, Мишка? Переживаешь? — голос чекиста смягчился. Палыч потянулся к пиджаку на вешалке, достал пачку «Беломора». Хотел раскурить. А потом в сердцах сломал папиросу. — Сам же орлам запретил. Какой пример подаю? Что думаешь, Мишка?
— Плохой, — протянул я.
— То-то и оно, что плохой, — майор вздохнул. Под столом забрякали пустые бутылки водки. Палыч покосился на меня, сказал. — Водку пришлось твою выпить. Чтобы скрыть улики. Не могли мы тебя подставить, комсорг Мишка. Никак не могли!
— Спасибо, товарищ майор.
— Помни, — снова выдохнул перегаром Палыч. — Родину любишь?
— Всем сердцем! — горячо воскликнул я, привставая.
— Молодец. А органы?
У меня перехватило дыхание. Неужто моя заветная мечта сбывается?
— И органы люблю, товарищ майор.
— Хотел бы работать?
— Это большая честь для меня, товарищ майор! Но после того, что я сделал…
Палыч застучал кулаком в верхнюю полку.
— Слышал, Дима? Для товарища Григорьева мы в большой чести.
— Для всех в чести, — сонно отозвался сотрудник сверху. — Дай поспать, Палыч. Не начинай с утра.
— Так вечер уже. Пора работать. Ладно, Мишка, справишься с заданием, подпишу рекомендации. Походишь годик вольнонаемным, а потом и младшего лейтенанта дадим. Если, заслужишь.
— А, что надо делать? — с жаром начал я.
— Как, что? — удивился Палыч. — Данные собирать.
— Какие?
— Да, вот. На вашу делегацию. С нее, пожалуй, и начнем. Печатать на машинке умеешь?
— Нет, — ответил я, поникнув головой. Работа в структуре была так близка и снова отодвинулась за горизонт.
— Тогда садись к столу и пиши. — Палыч уже достал лист бумаги и шариковую ручку.
— Что писать?
— Да всё. Все, что тут было, пока мы за тобой следы заметали, — сказал Палыч и покатал под ногой пустую бутылку. — Начни с товарища Розенберга. Не нравится он мне. Чувствую гнильцо какое-то исходит от товарища председателя профсоюза.
— Может, про кого другого? — предложил я, тяжело сглатывая. Розенберг был добр ко мне.
— И про другого тоже! Про всех. Потом напишешь. Начинай.
Глава 4
Первая неделя нашего пребывания в столице Германской Демократической Республики подходила к концу. Работа по наладке станков, как и говорили, шла в две смены. Приходилось помимо работы на станках, много читать технической литературы и ходить на лекции немецкого светилы, разработавшего эти станки. Суббота и воскресенье в ГДР как правило были выходными днями. «Вохэнэндэ» — как говорили сами немцы. Что означало в дословном переводе «конец недели». Наши германские коллеги, в основном такие же трудяги-пролетарии, с интересом смотрели на то, как мы постепенно осваиваем их станки. В контакт с немцами вступать было категорически запрещено. Если честно, то и особого желания не возникало. Язык мой
