На кухню на трехколесном велосипеде въехала младшая сестренка Таня. Коленки у нее уже были выше руля, так как училась во втором классе, но по квартире любила передвигаться на велике, сшибая все углы, добавляя все новых царапин и сколов на лакированную мебель. Так как сестренка являлась любимицей деда и отца, то Таньке можно было всё. Меня бы давно выпороли или на горох поставили.
— А мне пакет с ручками привези — залепетала Танька.
— Чего? — удивился я. — Что еще за пакет?
— Ох, и дремучий ты, Мишка, — назидательно сказала сестренка. — С ковбоем Мальборо. Чтоб, как у Тоськи из третьего «в» был. Она с ним на Новогоднюю елку приходила, так все мальчишки возле нее крутились. Каварелы, понимаешь! А я без пакета и замуж никогда не выйду!
— Не каварелы, а кавалеры! — с улыбкой заметила мама.
— С портфелем ходи! — отозвался отец, глядя поверх газеты. Смеясь добавил. — Замуж она собралась! Школу закончи, потом институт — человеком стань, а там уже и думай про «замуж».
— С авоськой ходи, — посоветовал дед. Ему казалось, что он плохо никогда не советовал. — Самая лучшая сумка.
— С пакетом хочу! — закапризничала Танька, отчаянно клацая металлическим звонком на руле. Мама схватилась за голову. — Понял, Мишка?
— Понял, — вздохнув, сказал я.
После обеда дед, улучшив момент, когда я собирал вещи в спортивную сумку, подкрался сзади и так, чтобы из родителей никто не видел, сунул мне в карман красноватую десятирублевую купюру. Опережая мой вопрос, заговорческим голосом произнес:
— Водку все же купи и еще две…нет, лучше четыре гвоздики.
Я в недоумении взглянул на деда.
— Ты там недалеко будешь от кладбища. Зайдешь.
С каждым словом деда мои глаза становились все шире. Водка, гвоздики, кладбище, все перемешалось в голове, не находя логической цепочки.
Дед положил мне на грудь свою тяжелую, пронизанную синими жилами ладонь:
— Друг мой, товарищ боевой на том кладбище похоронен. Помянешь и от меня поклон передашь.
Глядя на влажные глаза деда, я не стал возражать, но «десятку» деду вернул. Не хватало, чтобы он своей, и так не большой пенсией, разбрасывался на право, на лево.
Приобняв деда, похлопал его по плечу:
— Разберемся.
Глава 3
Шум вокзала не спутаешь ни с каким другим шумом. Людской гомон, выкрики носильщиков, свистки милиционеров и непременные гудки электровозов. Вся эта звуковая гамма звучит в голове монотонной мелодией все время, пока поезд не тронется. Стоя на подножке своего вагона, я осмотрелся. Вся делегация была в сборе, за исключением особистов. «Вот уж и вправду, на первый взгляд их служба не видна» — усмехнулся я. И как в доказательство, окно одного из купе опустилось и в него показалась головатого самого майора. «А вот и товарищ Май! Значит все в порядке» — пролетела мысль в голове. Голос в вокзальном громкоговорителе прокричал что-то невнятное. Из всего сказанного ясно различимо было лишь слово «Берлин». Поезд, дернулся и плавно покатился по рельсам.
— Пассажиры, займите свои места в купе! — пропела проводница.
Последние взмахи руками провожающим и пассажиры спешно распределились по вагону, согласно купленным билетам.
Дверь в купе, где сидели особисты была открыта. Проходя мимо нее, все, кто представлял нашу делегацию, старались без лишнего шума прошмыгнуть на свои места, чтобы поскорее оказаться в этом маленьком мирке под названием купе.
Поначалу все было тихо. Делегация осваивалась, стараясь произвести впечатление, в первую очередь на товарищей в штатском. Но это длилось не долго. Свобода от семейной жизни, хотя и временная, действовала на, казалось бы вполне приличных людей, на удивление негативно.
У заводских делегатов творилась настоящая вакханалия. Мне, как молодому комсомольцу было стыдно смотреть на подобные вещи, поэтому я частенько зависал коридоре, раздвинув белоснежные занавески и любуясь пейзажами. Сердобольные проводницы, Маша и Глаша, периодически угощали меня крепким чаем с лимоном и наперебой звали к себе, подмигивая. Под предлогом посидеть и рассказать про комсомольскую жизнь на заводе. Но я отчаянно стеснялся, потому что Маша и Глаша, походили на локомотивы от паровозов и возраст их приближался, по всей видимости к сорока.
— Тетя Глаша, возьмите стакан! — с благодарностью говорил я, робко стучась в купе проводниц. Дверь со стоном отъезжала в сторону. И тетя Глаша меняла строгое выражение лица на наидобрейшее. В ее взгляде было что-то распущенное.
— А, Мишенька, ты? Ну, какая я тебе тетя Глаша? Гларья Петровна тогда уж. Ты заходи, заходи. Не робей! Как тебе чаек? Понравился?
— Очень вкусный и крепкий, тетя Глаша. Спасибо вам большое, человеческое! Я пойду! Мне речь надо готовить — выступать буду перед немецкими товарищами.
— Ну, ты приходи, если захочешь еще чая. А, если надо будет пару фраз сказать на немецком, так я помогу с произношением.
Это предложение звучало очень заманчиво. Сказать в конце речи несколько важных слов для немецких товарищей, мне показалось важным и необычным. Школьные знания, изучения немецкого языка, могли не дать того произношения, которая могла подсказать опытная тетя Глаша. И стоя, у открытого окна, я уже подумывал, как вернуться к проводнице, как неожиданно дверь в купе чекистов открылась.
Я вздрогнул и вжал плечи. Было чего бояться. Во всем виновата водка деда Иосифа!
