Мы уходим в степи
Глава 1
В цеху привычно громыхали большие станки. Выкрашенные в тёмно-зелёный цвет узлы и корпуса, выделялись свежей краской и радовали взгляд. Я особенно любил свой родной цех после майского субботника: отдраенные от масла плитки; вымытые окна, сквозь которые светило яркое весеннее солнце; покрытые свежей, цинковой краской батареи отопления, опоясывающие, словно огромный удав весь цех. Все это, совместно с залетающим через открытые фрамуги теплым ветерком, радовало и окрыляло. Развешанные на тонкой, стальной проволоке, предупреждающие и запрещающие таблички, создавали особое ощущение порядка. Орднунга, как говаривал мой дед — участник Великой отечественной войны, дошедший до Берлина.
Душе хотелось петь. Вложив новую болванку в токарный станок ДИП 200, из тех что в народе называли «Догнать и перегнать», прислушался к урчащей коробке передач, затаив дыхание. Восемнадцать скоростей! Зверь, а не машина. Еще дед мой на нем работал. Может, даже за ним и стал стахановцем, заработав свой первый красный вымпел и почетную грамоту.
Я вздохнул поглубже. Чем я хуже деда? Сейчас, говорят и знак выпустили: «Победитель соцсоревнования» с гравировкой года в конце. Такой бы получить. Носил бы на лацкане пиджака. Сияло бы красное знамя в золоте на солнце. Варвару бы радовал: лучший из лучших у нее кавалер.
Очень мне хотелось получить такой знак, с конечными цифрами 1976. Непременно в этот год! Он знаменательный. Варвара обещала подумать, и на Новый Год, под бой курантов, сообщить о своем решении. И, судя по ее отношению ко мне, ответ будет положительным. А знак будет всегда напоминать об этой дате.
Счастливый, от мыслей о предстоящей семейной жизни, я было потянулся к красной кнопке, как чья то тяжелая рука легла мне на плечо. Я оглянулся. Петрович. Про таких говорят: «Человек без возраста». Наставник, обучающий молодежь токарному делу. Довольно крепкий мужик, гнущий на спор подковы, без особого надрыва. Поговаривали, что Петрович, в годы войны, приложил кулаком в лоб немецкому военнопленному офицеру, «за дело», так, что офицер упал замертво. За что Петровичу, конечно, досталось от командира. Чудом избежал он штрафного батальона.
— Мишка! Комсорг! Слышь! — голос у Петровича был сродни его природному телосложению. Говорил, словно в трубу дул. Я оглянулся, пытаясь плечом скинуть тяжелую руку. Бригадир в потертой кепке, в вечно распахнутом, синем халате, где из верхнего кармана торчал новенький штангенциркуль, мигал мне подслеповатыми глазами. Это у него еще с войны осталось, после контузии.
— Петрович? Чего?! — прокричал я, стараясь перекрыть шум цеха.
— Давай в профком! Вызывают! — Петрович начал тыкать в меня указательным пальцем. Под ребрами сразу заболело. Это он так нетерпение свое показывал, чтоб я уже побежал. Исполнительный был до мозга костей. И от других того же требовал.
Я посмотрел на свои верные часы «Восход», потом перевел взгляд на большой циферблат на стене цеха, и не сдаваясь, прокричал:
— Так еще пятнадцать минут до обеда! Я три болванки успею заточить!
— Стахановец, етить твою налево! — прокричал Петрович озлобляясь на мою несговорчивость — Это же профком! Понимать должон! Беги уже! Я за тебя четыре сделаю!
Я сразу сдался. Четыре — это хорошо. Это даже лучше, чем я планировал! Улучшения результата на лицо. План надо перевыполнить во чтобы не стало! Так не далеко и до Доски Почета. Я благодарно кивнул, но Петрович уже на меня не смотрел, напялил очки и занял мое место у станка.
Я пулей вылетел из цеха и стремительно побежал по коридору. Со стен призывно «кричали» стенды с новыми, агитационными плакатами. Хотелось посмотреть, что там, да и ребята из кружка местной самодеятельности обещали нарисовать новую стенгазету, посвященную прошедшему субботнику, со смешными карикатурами тунеядцев. Остановился лишь на минутку, но тут же поймал себя на мысли, что профком заставлять ждать нельзя. Буквально взлетел на четвертый этаж, перепрыгивая через три ступеньки. С каждым моим шагом шум цехов уменьшался. А, когда я остановился перед дверью, красиво оббитой черной клеенкой и с золотой рамкой с весомым словом, вселяющим каждому легкий трепет — «УПРАВЛЕНИЕ» — шум и вовсе стал неразличим.
Глядя на табличку, я почувствовал, как сразу взмок и нерешительно взялся за ручку тяжелой двери. Там, за ней, начинался заветный коридор с многочисленными кабинетами бухгалтерии, всеми возможными «КОМами» и прочими конторскими комнатками. Профком находился рядом с кабинетом главного инженера. А дальше я не заходил. Там, в самом конце коридора была еще одна дверь. Нет, я конечно мог, как комсорг, как стахановец производства, как представитель рабочего класса широко распахнуть эту дверь и войти в нее. Ведь приемные дни у директора были по средам и пятницам специально для такого приема. И секретарь непременно бы записала меня. Но я такого желания не испытывал. Да и не зачем было — все вопросы решались раньше, до заветной двери.
В профком я вошел, постучавшись несколько раз в полуоткрытую дверь. В кабинете было шума не меньше, чем у нас в цеху. В воздухе комнаты стоял запах недорогого табака. Трое человек — профкомовцы — их я знал, горячо спорили, стараясь перекричать друг друга. Двое незнакомых людей, сидевших на протертом, дерматиновом диване, внимательно их слушали. Не вмешиваясь в диспут, эти двое спокойно покуривали длинные, похожие на «Казбек», папиросы. Пепел от папирос стряхивали в изрядно наполненную окурками, большую, сделанную из массивного стекла, пепельницу. Изредка переглядывались друг с другом, всепонимающе кивая головами. Докурив, они тушили окурки и тут же запаливали новые папиросы. Работа в профкоме кипела и бурлила, не то что в цеху. Все были так увлечены спором, что никто из сидящих в комнате не отреагировал на мое появление.
Я вновь постучал в дверь и громко прокашлялся, разгоняя рукой сизое облачко табачного дыма:
