глаза Головешки глядят на толпу. Толпа глядит на Головешку. Его видят все, кроме Лейви Мозговоера и Мендла Бороды.
Мозговоер (Влоцлавскому). Этот Головешка, пане… Взяла бы его погибель, пане!
Борода. Погибель, пане.
Головешка слышит, как его клянут, Мозговоер поворачивает голову туда, куда смотрят все, замечает городового, срывает с себя шапку и кланяется весьма дружелюбно. Головешка отвечает тем же манером.
Медленно падает занавес.
Второе действие
У Лейви Мозговоера. Зажиточный дом. Приличествующая дому мебель. Большой стол, зеленая кушетка, старомодное зеркало, шварцвальдские стенные часы с тяжелыми гирями и маятником. На стенах — портреты: Мойше Монтефиоре[39], Маймонида, Абарбанела. На восточной стене — резьбой по дереву еврейский орнамент. Две двери: одна ведет наружу, вторая — во внутренние комнаты.
Башева. На ней субботнее платье, шелковый платок на голове повязан так, что открыты уши, на которых болтаются две длинные серебряные серьги. Она расставляет свечи, лампы, накрывает на стол… В уголке сидит Эстер, уткнув лицо в ладони. Вечер, полумрак, закат уже погас, но огня еще не зажигают.
Башева. Ну, Эстерл? Когда ты наконец оденешься? Уже пора. Скоро совсем стемнеет. Не успеешь оглянуться, соберутся гости. Людей будет, вероятно, не очень много. Вначале, правда, отец собирался созвать уйму народа, устроить такую помолвку, чтобы по всему городу звон шел. Но потом одумался, решил, что незачем слишком бросаться в глаза. Люди и без того немало завидуют этому сватовству: шутка ли, такое счастье! Благодаря Идлу воспрянет целый город… (Пауза.) Эстерл!.. Что же ты молчишь, Эстерл?.. (Подходит, сквозь полумрак вглядывается в дочь.) Разрази меня гром! Ты опять плачешь? Ты же обещала мне, доченька, больше не мучить свою маму… (Садится возле нее, вздыхает, опускает руки.) Извелась я, белый свет не мил… И зачем только живу я на свете?..
Эстер (приникает к матери). Мама, дай мне горе мое выплакать, дай мне распрощаться с молодостью. (Плачет.)
Башева (прижимает ее к груди). Ну, ну, ну, довольно, доченька, довольно. Верь мне, я знаю, я ведь мать, сердце материнское чувствует… Я и сама когда-то была девушкой… Когда я стала невестой твоего отца, — помню, словно сегодня это было, — мало я, думаешь, плакала? Хотя твой отец и «происходит из Мозговоеров», и все же такой бы мне слиток золота привалил с пришествием мессии, какой смех стоял по поводу нашего сватовства. Все смеялись, а я плакала. Не знаю, почему они смеялись, не знаю, почему я плакала…
Эстер. А я-то как раз знаю, почему плачу. Я плачу от горя, что навалилось на меня. Плачу, что этот клад жизнь мою губит!
Башева (озирается). Шшш… Не говори так громко, не то, упаси бог, отец услышит… Не покарай меня, боже, за такие речи, он и без того в последнее время просто рехнулся: не ест, не пьет, сон его не берет. Если и заснет, вскакивает вдруг с диким криком… «Что случилось?» — спрашиваю. А ему, видишь ли, приснилось, что городовой Головешка привел полицию и они захватили старое кладбище вместе с кладом…
Эстер. Дал бы бог, чтобы такое случилось! Я бы пожертвовала в память Меера-чудотворца…[40]
Башева. Бог с тобой, Эстер, как ты смеешь такое говорить? Весь город — обездоленные люди, нищие, только и живут, бедняжки, надеждой на этот клад! И вдруг ты говоришь такое… Не плачь, деточка! Своим плачем ты надрываешь мне сердце, отнимаешь у меня последние силы.
Эстер, спрятав голову в колени матери, всхлипывает.
Верь мне, я немало упрашивала твоего отца, молила подождать еще день, еще два, все надеялась, — может, приедет он, племянник мой из Америки… Ведь твой отец сам написал ему, чтобы приехал, и даже намекнул, что имеет для него невесту. А в виду-то он имел именно тебя, и никого больше!.. А теперь он повернул оглобли. Торба, да и только! Влюбился в Идла Торбу, — что мне с ним делать?.. Может, он не столько сам виноват, сколько люди добрые подбивают его, — мол, с какой стати упустить такое счастье? Ведь Торбе достанется половина клада… Сам раввин рассудил, что половину клада должен получить Идл, ведь его заслугами оживет целый город… Много хорошего говорят о нем, об Идле, — безобидный, говорят, человек… А я разве знаю? Может быть… Поверь мне, — может, так суждено?.. Может, это от всевышнего, — ведь без его воли ничего не бывает… Хорошая дочь должна делать то, что велят родители… Ты еще сама не знаешь, в чем твое счастье… Что может знать человек?..
Эстер (поднимает голову с колен матери, вытирает глаза, поправляет волосы). Что может знать человек?.. (Вздыхает.)
Башева. Иди, оденься, дочка, умойся. Чужие люди придут… Никто не должен знать…
Эстер (повторяет безразлично, монотонно). Никто не должен знать… Никто не будет знать… Никто… Никто…
Открывается внутренняя дверь, появляется кухарка Зелда. У нее засучены рукава, лицо в жире и саже. Останавливается на пороге.
Башева. Чего тебе, Зелда?
Зелда (проводит рукой по носу снизу вверх). Не знаю, то ли в дверь, то ли в окно потянуло ветром, и он простыл… С одной стороны — отек, а в середине его раздуло…
Башева (испуганно). Кого это?
Зелда. Торт! А то кого же?
Башева. Тьфу! Сгиньте недобрые сны нынешней ночи, прошлой ночи!..
Зелда. Вот тебе на! Вы же сами велели сказать, когда придет время вынуть торт из печи…
Башева встает и направляется на кухню. Ушла.
Зелда (идет следом за Башевой, возвращается). Эстерл, душа моя, дай тебе бог здоровья, правду ли говорят, что не позднее, чем на будущей неделе, его уже должны найти?
Эстер. Кого?
Зелда. Как это кого? Клад.
Эстер. Откуда мне знать?
Зелда. Вот так так! Кому же знать, если не тебе?
Эстер. Почему это беспокоит вас больше, чем всех?
Зелда. Ты забыла, что я тоже выдаю дочку замуж, а справить свадьбу не на что! Если бог сжалится и найдут клад, мне ведь тоже что-нибудь перепадет. Говорят, все евреи имеют долю в этом кладе… Не знаешь, сколько может выпасть на мою долю? Нас, считай, четверо (откладывает на пальцах): моя старшая дочь — раз, мой сын — два, моя младшая девочка — три; а сама-то я не в счет, что ли?
Эстер (не слушает ее). Помните, Зелда, вы когда-то рассказывали о вашей младшей сестре, что она отравилась… Каким образом?.. Чем она отравилась?
Зелда. Что это ты ни с того ни с сего? Да будет ей светло в раю, она уже свое отмучилась. Спичками она отравилась, никому
