Глава 1 Где-то в степи
Ничего не видно. Всю корчму заволокло дымом, который валит из дверцы только что растопленной печи. Из облака дыма доносится звонкий детский голосок, ему вторит, подгоняя, нетерпеливый голос мужчины:
— «Вайоймер» — «и обратился», «Ашем» — «Всевышний», «эл Мойше» — «к Мойше», «леймойр» — «так говоря».
Когда дым стал рассеиваться, из облака показалась огромная печь, а перед ней — что-то большое, бесформенное и темное. Как будто часть печи вдруг отделилась и пришла в движение, зашевелилась, превращаясь в человека с огромным животом и длинной рыжей бородой. Потом показался широкий длинный стол, уставленный разного размера бочонками с водкой. Повсюду лежали кипы тканей, на полке — свечи. За столом, раскачиваясь над раскрытой книгой, сидел еврей с завитыми пейсами, в изношенной ермолке, укутанный в какую-то женскую телогрейку, перевязанный платком и накидкой. Рядом на бочонке с водкой сидел мальчик, одетый во все белое: белый халатик, белую шапочку, белый талес-котн,[1]— и, как отец, раскачиваясь над Пятикнижием, повторял своим звонким голосом:
— «Вайоймер» — «и обратился», «Ашем» — «Всевышний», «эл Мойше» — «к Мойше», «леймойр» — «так говоря».
Но отцу с сыном не дали долго сидеть за столом. У печи снова зашевелилась огромная, темная, неуклюжая фигура. Теперь стало видно, что это здоровенный поп. Будто часть печи шагнула вперед, качаясь на двух ногах. Поп засунул кисти рук за свой широкий пояс, мотнув головой, так что высокая меховая шапка съехала на затылок. Пот струился по его низкому лбу, капли скатывались с волосатого носа и пропадали в бесконечной рыжей бороде. С минуту поп смотрел на еврея, потом заговорил:
— Менделю, Менделю, пожалей христианскую душу. Еще кружечку, прогнать сатану проклятого. Не дает мне жить, злодей, все требует. Я его напою и прогоню. Сжалься, Менделю!
— Ай, батюшка, батюшка, не напоишь ты сатану проклятого, не прогонишь. Чем больше будешь потакать его ненасытной глотке, тем больше он будет тебя мучить. Не корми его, он и зачахнет. Когда увидит сатана проклятый, что ничего от тебя не получит, он и уберется. К Степану придет, к Ивану придет, а тебя оставит.
— Это ты хорошо сказал, умно сказал. Ты мудрец, Мендель, я тебя послушаю, — ответил поп и вернулся на свое место, на деревянную скамью возле печи. Тихо сел, уткнулся головой в широкие ладони, затем рыжим веником бороды утер пот с лица.
— «Вайоймер» — «и обратился», «Мойше» — «Мойше», «эл бней Исруэл» — «к народу Израиля», «леймойр» — «так говоря», — снова начал еврей учить мальчика. Поп уловил слово «Мойше» и стал играть с ним, теребя длинную рыжую бороду.
— Мойше, Моисей, как же, мы его знаем. В святых книгах о нем написано. Он Бога видел, с Богом говорил, на гору Синай поднимался. Знаем о нем. Пастырь был своему стаду. Хороший пастырь, не то, что ты, Степан Кватков, — проклинал он себя. — Сатана поселился в твоем жирном брюхе и не дает тебе покоя, проклятый сукин сын. Ну, если ты не уберешься подобру-поздорову, я тебе покажу! На, вот тебе! — И поп начал обеими руками что было сил колотить в свой толстый живот.
— Батюшка, батюшка, ты что? Что с тобой? — закричал еврей. Его пейсы затряслись от испуга.
— Никак не уймется, сукин сын, — показал поп на живот. — Ну так я ему задам.
— Полегче, полегче, батюшка, — отозвался еврей и снова принялся учить сына.
Вскоре, однако, поп снова подошел к столу и смущенно обратился к еврею:
— Хорошо поддал ему, а он, сукин сын, все никак не успокоится. Знаешь что, Мендель, я с ним поступлю как добрый христианин. Он меня истязает, а я ему за это водочки дам. С христианской любовью подойду к нему, вот что я сделаю. Он испугается и убежит. Где сатана почует Христа, там он оставаться не может. Не дай душе пропасть, дорогой, помоги поступить по-христиански. Помоги, Менделю, изгнать нечистого из грешного живота!
Возражать против такого довода корчмарь не посмел, только горько вздохнул над еврейской копейкой, потерянной в противоборстве между сатаной и христианской любовью, куда его невольно втянули. Мендл нацедил попу большую чарку водки и еще сильнее принялся раскачиваться над Пятикнижием. А батюшка приступил к святой работе по изгнанию из своего толстого живота сатаны с помощью христианской любви и еврейского спирта.
* * *
Эту сцену между пастырем православного стада отцом Степаном и корчмарем Мендлом наблюдала зимним снежным вечером злочевская корчма. Злочев лежал в глубине подольских степей и принадлежал помещику Конецпольскому.
Мендл был единственный еврей, который отважился открыть корчму и взять в аренду православную церковь[2]в далекой степной глуши, так близко к запорожцам, он даже наведывался в Сечь, на тот берег Днепра, где вольные казаки собирались на совет, чтобы выбрать гетмана или решить, а не повоевать ли с турками. Мендл привозил казакам замшу, которую покупал у еврейских кожевников из Волыни, выделанные овечьи шкуры, льняные платки, крашенину, чистую водку и испеченные женой медовые пряники: казаки до них были большими охотниками.
Бывало, он возвращался из Сечи с наполовину выдранной бородой и пейсами, но всегда с мешочком, туго набитым польскими злотыми и турецким серебром. Свой товар он также менял на татарские ковры и казацкие меховые бурки, на турецкие ружья и сабли с точеными рукоятками из слоновой кости, усыпанными восточными самоцветами. Эти казацкие и татарские товары Мендл возил на ярмарку в Чигирин или в Лубны, где жил князь Вишневецкий, благоволивший к евреям. В его владениях евреи могли осесть и свободно вести торговлю.
Мендл неплохо ладил со своими соседями, казаками. При корчме он держал небольшую лавку, и торговля приносила приличный доход. Но Мендл тосковал. Он не мог жить без евреев. А евреи не хотели селиться в Злочеве. Нечистое место… Здесь не было ни синагоги, ни еврейского кладбища. Сколько Мендл ни старался получить у помещика разрешение на постройку синагоги, все попусту. Иезуит Козловский, приехавший в Чигирин с миссией обратить казаков в католичество, ни за что не хотел давать разрешения на синагогу в Злочеве. Вдруг евреи, не дай бог, отговорят казаков менять веру! А чтобы унизить православие в глазах казаков, он вынудил корчмаря взять церковь в аренду. Пусть казаки ходят за ключом от своей церкви в еврейскую корчму.
