он успел продрогнуть, и, сделав красивый круг, остановилась у ступеней.
С запяток соскочили два лакея, норовя подхватить барина под локти и уложить в сафьяновые недра экипажа, как пасхальное яичко в праздничную корзинку из итальянской соломки. Но генерал только отмахнулся и сам полез внутрь.
— В присутствие, — буркнул он. Что означало: на Малую Морскую в новое здание III отделения, где даже в кабинете пахло керосином от дешёвой краски и совершенно нельзя было работать.
«Ничего, — решил Александр Христофорович. — Скоро лето. Все окна откроем. Выветрится».
Карета застучала деревянными в коже ободами по булыжникам, и Бенкендорф подумал, что прежде, в молодых годах, не беспокоился о зубах. А последние при тряске ударялись друг о друга и натурально могли пострадать. Вот отчего его вечный соперник, старый бонвиван Чернышёв, закусывал платок. Запоздалое прозрение посмешило Александра Христофоровича.
Между прочим, военный министр, как и положено денди, первым перенял манеру ездить без гербов. После войны она вдруг явилась в Европе, где разбогатевшие на поставках лавочники мерились со знатью выездами, но не могли померяться древностью родов.
Нужды нет. Карету порядочного человека тотчас узнаешь по качеству кожи, которой она обита, по заклёпкам, по рессорам, по упряжи. Как по чистым воротничкам и манжетам узнают лицо своего круга. Его экипаж и без фамильных цветов отличали на улицах. Впрочем, Александр Христофорович понимал, что обязан этим должности.
Лошади встали. Встречать прибывшее начальство на ступени под чугунный балкон выскочили дежурный адъютант и чиновник по особым поручениям. В недрах дома дружно загудело. Приближение шефа всегда вызывает у служащих искренний и суетливый интерес к делам.
Александр Христофорович прошёл в кабинет. Вообще время обедать, но сегодня какой-то суматошный день. А в такой день возможность часок-другой поработать спокойно — большая роскошь.
— Чаю, — распорядился генерал. — И бублик. С глазурью. — Спохватился и крикнул в спину адъютанту: — Без глазури!
На столе, запиравшемся полукруглой, как бок бочонка, наборной крышкой, ворохом лежали бумаги. Всё, как вчера оставил. Даже пыль не скопилась. Но сегодня приходилось думать, отвечать на корреспонденцию и принимать решения, сообразно утренним событиям: под него подводят мину и делают это пока крайне умело.
«А посему остерегитесь, шибко остерегитесь рубить сплеча», — сказал себе Александр Христофорович и принялся за разбор почты.
Среди прочего были письма коллежского секретаря Пушкина. Это надо же себя так поставить, чтобы он, генерал-адъютант и кавалер, глава высшей полиции, отвечал коллежскому секретарю, бывшему коллежскому секретарю. Стыдобища!
Но император приказал. Да живи они хоть в Пруссии — тоже, кстати, военная, субординационная, беспрекословная монархия, — и он бы покочевряжился, показал, что подобные отношения неуместны. Оскорбительны для него, заслуженного, ранами и орденами отмеченного человека, к тому же в летах. Сорок семь — не двадцать. Министерское кресло должно бы, кажется, оградить его от подобного бесчестья.
Но слово государя — закон, и он будет-таки отвечать на письма, возиться, вникать в склоки издателей по поводу «похищенной авторской собственности», кому-то не пойми зачем отданных стишков и невесть где тиснутых безгонорарно. И это накануне похода, когда дел невпроворот. Одна главная квартира, которой он, Бенкендорф, начальник… Одна охрана государя, за которую опять же с него спросят…
А тут: «Милостивый государь Александр Христофорович… Моя пьеса… передал Соболевскому… напечатанная Погодиным…»
Какое ему до всего до этого дело? Генерал отбросил листок в дальний угол стола.
Каждая глава «Онегина» проходила через его руки в царские и обратно с высочайшим одобрением. Изволь читать. Скучно! Автор болтлив мочи нет. По любому поводу страницы на полторы уходит в сторону. Хорошо, что рецепта крыжовенного варенья в стихах не додумался приложить. Однако барышню жаль, истинно жаль. Добрая, доверчивая, таких в провинции пруд пруди. А этот хлыщ… и вот что важно: нигде не служит, никому ничем не обязан и как следствие в тягость самому себе.
«Ярем он барщины старинной оброком лёгким заменил…» Это смотря в какой губернии. Если при большом тракте, где мужики могут сами хлебом торговать, то, конечно, «раб судьбу благословил». А если в недрах срединных губерний, куда и почтовые голуби через раз долетают, то за такое благодеяние могут и красного петуха пустить.
Был в прошлом царствовании один такой Николай Тургенев, осуждён по совокупности показаний, сам в Англии, чуть Михайло Воронцова в дело не запутал. Образованный малый. Любил порассуждать, «как государство богатеет», для покойного императора писал трактат по экономике, советы давал правительству. Словом, Адам Смит из Погорелой волости. Заблудился меж трёх осин. Поехал в имение под Симбирском, посадил мужиков на оброк. Через год те оголодали и денег не несут. В чём, братцы, дело? «Вертай, барин, взад. Мы рожь продать не можем. Батюшка твой был у нас и покупщик, и вербовщик. В город возил, с купцами спорил, никогда нас не выдавал». Так что Онегин не благодетель своим людям, а лентяй. Лишь бы отмахнуться.
Но девку жаль.
— Он её развратит, — строго сказал государь по прочтении злополучного письма Татьяны. — Передайте автору: мне не угодно, чтобы на глазах у публики добродетель подвергалась таким искушениям. Пусть выдаст замуж за кого-нибудь из наших, из военных. И непременно представит ко двору. — Возможно, императору казалось, что под его личным приглядом с мадемуазель Лариной ничего дурного не случится. — И ещё, в «Северной пчеле» гадкий отзыв на Пушкина: ни силы, ни характеров… Отправьте разъяснение. Я же одобрил.
Бенкендорф мог понять его величество: русская словесность бедна. Вот государь и возделывает сад, из которого плодов не дождаться. Говорит, что в один прекрасный день русский язык процветёт, аки крин. Очень может быть. Но пока не видно.
Шестая глава была подана императору вместе с одой, почему-то адресованной друзьям: «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю…» Что у вас, сударь, за друзья, если доброе слово о высочайшей особе набивает им оскомину? Уж не «друзья ли 14 декабря», как именует их сам Никс? Или те, кто держался с ними одних правил, но на площадь не вышел и затаился в тени?
Но государь был тронут. Прочёл. Спрятал в карман — жене показать. Пушкину велел передать искреннее благоволение и… строго-настрого запретил печатать. Смутился. «Он честно, бодро правит нами». Так-то, господин сочинитель: лесть ли, любовь ли, но незачем трепать высочайшее имя по страницам журналов.
Так чего на сей раз хочет Пушкин? Горит желанием ехать на театр военных действий. Почему сразу не в Париж? Ах, и в Париж тоже хочет, если в армию не берут. Балованное дитя! Государево балованное дитя!
«Если следующие шесть месяцев суждено мне провести в бездействии, то желал бы я бездействовать в Париже». Ну можно ли?
В дверь постучали. Адъютант
