Южный узел
Часть I. СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ
Глава 1. ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ
АЛЕКСАНДРА ХРИСТОФОРОВИЧА
(до обеда)
1828 год
— Как это понимать? — голос императора задрожал от негодования, но не сорвался.
Бенкендорф хорошо знал это утробное клокотание в горле, словно государь старается проглотить вставшие комом слова. За последние два года его величество не в пример лучше стал справляться с собой, и сейчас Александр Христофорович даже одобрил бы его сдержанную злость, если бы вопрос обращался не к нему лично. Но император покачивал в правой руке пачкой плотно исписанных листков, а левой до белизны пальцев упирался в стол. Эта-то белизна ногтей в купе со стеклянеющим взглядом настораживала в наибольшей степени.
— Так что сие такое?
Когда-то вдовствующая императрица научила воспитанника народной мудрости: как день начнётся... Но бывают дни из дней!
Ещё утром стряслось происшествие, способное само по себе испортить настроение на неделю. Вчера наконец утрясли штаты Корпуса жандармов. Полтора года работаем! Четыре тысячи человек. Три генерала, двести офицеров. Есть места.
Часов около семи Бенкендорф на одной ноге заскочил в кабинет взять перед выездом на доклад бумаги. Его адъютант, поручик Кирасирского полка Голенищев-Кутузов, молодой человек отличной нравственности и самых добрых задатков, раскладывал присланные пакеты. Причём делал это с удивительной адъютантской грацией — не опуская локтей на зелёное сукно и не елозя по начальственному столу брюхом.
— Поздравляю вас с капитаном Корпуса жандармов, — тая торжество, заявил шеф. Он ожидал, что юноша взовьётся соловьём и начнёт его благодарить: повышение в чине и полуторное жалованье — не игрушки.
Но Петечка — а иначе адъютанта в доме Бенкендорфа не называли — побледнел. Как бы даже спал с лица. И попятился.
— Я… — булькнул он.
— Язык от радости проглотили? — торжествовал Александр Христофорович.
— Мне… — Голенищев-Кутузов справился с собой. Он набрал в лёгкие воздуха, выдул его маленькими порциями, чтобы успокоиться, и отчеканил, белея челом: — Простите меня, ваше высокопревосходительство. Я никогда не знал и не чаял себе лучшего начальника. Но вы — человек заслуженный, отмеченный славой перед Отечеством. Вас никто не заподозрит ни в чём низком.
Это ещё что? Дожил! Собственный адъютант пускается с ним в объяснения.
— Мне же, — продолжал Петечка, мучительно теребя ворот, что было уж совсем не по уставу, — мне же только предстоит сделать репутацию. И если я начну её с Корпуса жандармов, меня обвинят в доносительстве, шпионаже и других недостойных дворянина деяниях.
Адъютант застыл. Он сказал всё, что должен был, но, видит Бог, менее всего хотел огорчать добрейшего Александра Христофоровича.
Оживление, минуту назад владевшее Бенкендорфом, стекло с него как с гуся вода.
— Значит, вот как вы о нас думаете, Пётр Михайлович, — медленно проговорил он. Что тут скажешь? Какие слова подберёшь? Что офицерами жандармов назначают одних добромыслящих, отменного поведения и столь же отменного образования молодых людей? Что жалованье у них выше, а служба не в пример любопытнее, чем в гарнизонах? Но поручик уже всё сказал: не хочет быть доносителем.
Однако было и другое, чего оба собеседника предпочитали не касаться. Бенкендорф давно знал, что его подчинённых — всего 16 офицеров III отделения — унижают и травят в глаза и за глаза. Что некоторым отказывают от дома знакомые, а с иными не здороваются родные. Например, князь Дашков выставил племянника. Чтобы надеть голубой мундир, нужна известная дерзость. А Петечка, несмотря на благородные порывы, прогнулся.
Лицо Бенкендорфа стало кислым, точно он заложил под язык дольку мочёного лимона, предварительно не вываляв его в сахарной пудре.
— Каковы теперь ваши намерения?
Шеф жандармов[1] мог загнать Голенищева-Кутузова за Можай: устроить перевод в такой медвежий угол, откуда не в меру щепетильный адъютант не выслужился бы до гробовой доски. Но Александр Христофорович не отличался мстительностью. Он даже не помешал бы поручику остаться в лейб-гвардии. Однако тот сам счёл неуместным мозолить глаза в столице. Просился было на Кавказ, но Бенкендорф удержал, заметив, что начинается война с Турцией и если Петечке так дорога слава, то самое место делать себе репутацию в бессарабских степях, где и он, генерал, когда-то подвизался.
Гадкий разговор. Пока ехал во дворец в карете, всё кусал губы. Всё кипел и осаживал себя. Оказывается, он сочинил корпус доносителей! Ну почему у нас все так неправдоподобно щепетильны? Шервуд спас жизнь царю. В Англии его бы носили на руках, объявили героем. У нас здороваться не желают. Ни один полк, ни одно офицерское собрание не приемлет в свой круг, руки не подают. Живёт один, как волк.
Бенкендорф поднял ладони и с силой растёр лицо.
Теперь вот государь трясёт перед носом бумажками, а он, шеф жандармов, начальник высшей полиции, не знает, что и отвечать.
Император со всей силы шарахнул по столу кипой исписанных листков. Александр Христофорович успел заметить: на полях множество резких вопросительных знаков, а в тексте — жирные гневные подчёркивания. Стало быть, содержание пришлось не по вкусу. А что, скажите на милость, государю по вкусу? Обернётся, посмотрит вокруг себя — камня на камне не оставит. Всё дрянь!
— Я получил это вчера, — с заметным упрёком бросил Николай Павлович. — Счёл невозможным вас беспокоить. Но нынче извольте читать и рассуждать сами.
Бенкендорф с показным хладнокровием взял листки со стола. Он много лет знал: лучшая тактика с Никсом[2] — прямота. Или игра в прямоту. К чести Александра Христофоровича, играть почти не приходилось. Бесполезно. При ослепляющей ярости, которая порой брала верх над императором, тот редко в ком обманывался. И когда утихомиривал себя усилием воли, мыслил ясно и трезво. А потому пара вёдер холодной воды на голову по утрам шла его величеству только на пользу.
— Я поставил к донесению 48 вопросов, — ворчливо бросил государь. С него уже стекала злость. Явись Бенкендорф ещё вчера, и его не миновал бы взрыв пушки на манёврах.
Теперь начальник III отделения мог с видимым равнодушием (в нём-то и заключалась толика игры) просматривать донос.
Основательно. Весьма. И даже «со истиною сходно», как говаривал старик Державин. Однако ложь. Это Александр Христофорович знал точно, и не только потому, что кляузничали на генерал-губернатора Одессы Воронцова, который… с которым… за которого… А ещё и потому, что в конце имелись фамилии авторов. Графы Ланжерон, Витт, Нарышкин. Последний удивил. Зачем клеветать на двоюродного брата, которому всем обязан?
Александр Христофорович поднял на императора настороженный взгляд. Они стояли в кабинете, и рослый государь едва не касался головой сводчатого белёного потолка. Стены теснили его. Окна-амбразуры выглядывали из глубоких ниш. Спартанская обстановка. Гора обкусанных перьев на столе. В углу — старые обрезанные сапоги без голенищ, заменявшие домашние
