туфли. Здесь не было уюта, но Никс упорно выбирал это место для работы — точно забивался в нору.
— Я знаю Воронцова, он очень попечителен, — сказал генерал. Его твёрдый, беспристрастный голос, казалось, выбивал почву из-под ног доносителей.
— Но обвинения серьёзны, — протянул государь, уже заметно остывая. — Разорил город. Нарыл колодцев, из которых вместо воды идёт грязь. Замостил улицы дурным камнем, который на другой год начал крошиться. Пустил казённые деньги на акционерную компанию по перевозке товаров из Константинополя. Всё равно что раскрал. И укатил в Англию отдыхать.
«Разве он отправился туда не по вашему приказу?»
— Ланжерон не может быть беспристрастен, — вслух сказал Бенкендорф. — Он прежний генерал-губернатор юга. Кипучая деятельность Воронцова — лишнее доказательство его собственной беспечности. Витт — начальник военных поселений, им с Воронцовым приходится делить власть в одном наместничестве. Кто бы выдержал?
Будничность тона Александра Христофоровича заставляла императора и самого глядеть на дело проще, спокойнее, без сердца. Вот беда — он не мог. Во всяком случае, сразу. Потом, через час, два, лучше по прошествии ночи, чаще бессонной, отпускало. Начинал мыслить свободнее. Точно расстёгивал воротник. Дышал ровнее. А сразу… нет, никогда.
— Но почему к доносителям присоединился Лев Нарышкин? — государь схватился за последнюю соломинку. — Для него Воронцов всё сделал. Изъясните мне эту метаморфозу.
— Он ревнует к Михаилу жену, — не моргнув глазом заявил Бенкендорф. — Графиня Ольга — знатная… — Когда слово точно выражает сущность, его не отменит и сам император. — Она всегда метит в первых лиц. Жила у сестры в Бессарабии, блудила с Киселёвым, начальником штаба второй армии. Переехала в Одессу — нужен генерал-губернатор. — Появилась бы при дворе… — Александр Христофорович посчитал нужным оставить выводы самому монарху.
Государь передёрнул плечами. Всё равно он считал поступок Нарышкина подлым.
— Лев слабохарактерен, — развёл руками Бенкендорф. — Не берусь предполагать ближе. Сведений недостаточно. — Эта-то щепетильность и подкупала императора.
Он прошёлся по кабинету. Остановился у окна, отогнул пальцами белую шторку. Двое любопытных мужиков прянули от стекла. Один сидел на закорках у другого — цоколь был высок. Мужики пару секунд шатались, не в силах обрести равновесие, потом пирамида развалилась, верхний кубарем покатился на мостовую, чуть не под колёса экипажей, нижний потирал бока у парапета набережной.
— Смотрят и смотрят, — пожаловался Никс.
— Прикажите, завтра же никого не будет.
— Не стоит, — испугался государь. — Надобно давать пищу народной любви. Видят: я здесь, работаю — им спокойнее.
Бенкендорф кивнул. Прежнего императора в последние годы аж трясло от непрошеных подглядываний. Жаловался: рубашку нельзя переменить. Бабка Екатерина говаривала, что и медведя кучами смотреть собираются. А нынешний ещё не натешился. Восхищение подданных давало ему род поддержки, прибавляло уверенности в себе.
— Когда мне было пятнадцать, — его величество отвернулся от окна, — мне велели написать сочинение на «Похвальное слово Марку Аврелию». Я прочёл и преисполнился жалости, даже до слёз. Долг повелевает монарху действовать при отсутствии точных сведений. Вслепую. — Никс вернулся к столу и постучал пальцем по одесскому доносу. — Неизбежны ошибки, обиженные люди, чьи-то судьбы.
Всё это они уже проходили. В Следственном комитете. Множество оговорённых людей. А родные уже трепещут. А сам «виновник» норовит вытянуть верёвку из штанов и на ней же повеситься. Извиняться потом, оплачивать из казны прогоны до места службы, повышать в чине — всё равно в полку уже дурная слава, а на сердце щербина от топора: побывал в крепости.
— Зачем же «при отсутствии точных сведений»? — пожал плечами Бенкендорф. — Вы сами скоро прибудете на юг. Графу Воронцову поручено тыловое снабжение нашей армии. Всё, о чём тут написано, вы увидите собственными глазами.
Государь ухмыльнулся. Да, так будет лучше. Никс не любил откладывать решения, они его мучили. Но с годами всё чаще обнаруживалось: скорость — сестра неведения. И так уже напорол. В самом начале царствования. Хотя из последних сил хотел, дознавшись до истины, проявить милосердие. У самого жена в припадке, трясёт головой, двух слов связать не может. А он, видите ли, с каждым из злодеев решил побеседовать лично. Строго разделил своё домашнее и своё царское. Но заноза и теперь ныла.
Не на этой ли занозе повесил пятерых?
Нет, не на ней. Мог твёрдо перед Богом сказать: не делал зла намеренно.
— Давайте бумаги, я подпишу, — Никс протянул руку за привезёнными Бенкендорфом документами. — Я вам очень благодарен, что предварили мои действия по сему несообразному докладу.
* * *
Бенкендорф вышел из царского кабинета не то, чтобы недовольным собой. Но в некотором замешательстве. Через кого в августейшие руки мог попасть донос на Воронцова? Всего на день отлучился от двора — жена по случаю насморка уговорила остаться дома: сиди, лечись — и на тебе, подложили мину, нагадили прямо на государев стол. Ведь в первую голову били не «брата Михайлу», а его, нерадивого шефа жандармов, который покрывает старого дружка.
Однако, когда Александр Христофорович вступил в приёмную, где топтались в ожидании доклада министры, он не позволил себе и тени неудовольствия на лице. Тесная, как всё во внутренних покоях Николая Павловича, зала не изобиловала мебелью. Стулья по бокам ампирных столов с наборными крышками. Медные плевательницы в виде античных треножников для воскурения фимиама.
Но место юных жриц у «алтарей» занимали такие хари… Этих господ Александр Христофорович знал, так сказать, на всю глубину задницы. Им высший надзор — кость в горле. Ибо именно против них учреждён. Мздоимство, подкуп, беззаконные обиды малых сих… Политические злодеи, тайные общества, писаки, салонное мнение — тоже, конечно. Но во вторую, в третью очередь. А в первую — министры.
Что не являлось тайной за семью печатями. Бенкендорф помнил, как они вызверились на него ещё в дни коронации, когда объявлено было об учреждении III отделения и Корпуса жандармов.
Пожар! Грабёж! Их подозревают! Лишают министерской невинности! Чистоты рук!
А вы, господа, руки-то из казны повытяните. Из карманов просителей тож. Сколько было истерик, нежелания здороваться, отказов от дома! Теперь генерал переживал подобное без трепета. Ибо в Главный дом входил, не церемонясь, и за государевым столом занимал своё место, а царскую руку не только целовал по праздникам, но и пожимал ежедневно.
Отстали: себе дороже. Но от товарищей по должности Александр Христофорович не ожидал ничего, кроме каверзы. И был к ней внутренне готов. С некоторых пор он стал замечать в зеркало, какими разными становятся две половины его лица. Левая сохраняла беспечность и удаль прежней жизни, радовала чистотой лба и открытостью взгляда. Улыбка и та как-то приметно съезжала налево.
