потрясным.
Мы заказали еду и сели за столик у окна. Раф указал руками на пейзаж.
— Вы только посмотрите, какой прекрасный вид! — а затем указал на меня. — Какой прекрасный Витт!
Мы посмеялись.
— Ну рассказывай что-нибудь, Дав. — пристал он ко мне.
— Я тебе радио что ли постоянно пиздеть? Почему я должен вечно что-то говорить, если молчание — золото?
— Ебать! — Раф изобразил экстаз на лице. — Это войдёт в мой золотой фонд цитат.
— Лев, расскажи о себе. — попросил я.
— Ты гляди, — зацепился Раф. — Лев! Король зверей бля.
— Что рассказать? — спросил Лёва.
— Ну чем живёшь?
— Да нечего ему о себе рассказать. — снова вставился Раф.
— Да завались блять! — крикнул я.
Герман с Русиком заржали.
— Лёвчик, расскажи, как в прошлом году уебал старшаков. — подсказал ему Герман.
— Точно! — крикнул Раф и щёлкнул пальцами.
— Да похуй мне, кого он уебал. — объяснялся я.
— Нет, ты послушай! — настаивал Раф. — Лев. — сказал он, как бы дав рассказчику слово.
Лёва молчал. И всё же я не терял надежды, что он раскроется мне. Мне хотелось быть человеком, внушающим доверие.
— Мне нечего о себе рассказать. — промямлил он.
Я поник; он видел во мне Германа с Рафом, которые по непонятным для меня причинам приняли его в свою компашку, но не переставали подшучивать над ним, временами очень обидно. И всё-таки Раф не позволил остаться истории не рассказанной.
— Короче, в мае играли в футбик, — начал он. — А у нас физ-ра была совместно с одиннадцатым классом, они уже выпустились. Дава, суки были редкостные. Ну и был там один, который цеплялся ко всем, и доебался до нашего Лёвчика. И представь, как я ахуел, когда Лёва вмазал ему в рожу. А-ха-ха! И подбегает к ним ещё один бугай, и этот зверь хуярится с двумя старшаками. Да, он, конечно, получил пизды, но бля, главное не сила тела, хотя и это тоже, а сила духа. Так что, он не Лев. — подытожил Раф. — Он — тигр!
— Тигр! — грозно повторил Герман.
— Никогда бы не подумал, что он может дать кому-то отпор. — признался Раф. — А, по факту, мужиком оказался.
Нас окликнули со стойки, еда была готова. Раф пошёл за едой, а Герман с Русиком вышли покурить, мы с Лёвой остались вдвоём. Я внимательно изучал его.
— Ты считаешь себя неудачником? — спросил я.
Я не хотел его обидеть, мне просто интересна человеческая природа. На этот раз он не отвёл от меня взгляда; наверное, его удивило, каким мягким и добродушным тоном я это сказал. И он ответил:
— Да, считаю.
Я был уверен, что он осознает свою неполноценность, но никак не ожидал, что человек способен признаться в этом.
— Те неприятные вещи, которые тебе говорят, — продолжал я, — ты воспринимаешь их всерьёз?
Он ответил утвердительно.
— Они правы. — говорит он. — И меня это печалит.
Если многие люди, подвергавшиеся травле, спрашивают себя «Что я им сделал?», то Лёва задавался вопросом «Что со мной не так?». Мне не было жаль его и от этого становилось неприятно; если я не чувствую к нему жалости, выходит, я такой же, как те, кто с ним так обходится.
— Но в прошлом году вся школа убедилась, что ты всё-таки можешь дать отпор. — пытался я подбодрить его. — Думаю, в этом году на тебя будут смотреть с опаской.
Он тоже улыбнулся мне в ответ.
Вернулся Раф с подносом и спросил:
— Кто заказал бургер с сыром?
Я ответил, что это был я, и тут же получил оплеуху.
— Ебанулся? — крикнул я.
— Из-за твоего бургера задержали заказ. — пояснил Раф и похлопал меня по плечу.
Подошли Герман с Русиком. Мы поели, вспомнили пару весёлых историй и обсудили бытовые вопросы предстоящего учебного года. Потом прогулялись обратно до парка Ленина и там расстались. Раф пошёл со мной.
— Ну, что, на Дзержинский? — спросил Раф, когда мы остались вдвоём.
— Пошли, старина.
Дзержинский район расположился на самом краю города, дальше шла только степь и железная дорога. Кто никогда не жил в пригороде, тот не совсем понимает специфику таких мест. Здесь нет ни торговых центров, ни рынка, ни развлекательных заведений, ни даже государственных учреждений, а потому у жителей города, которые не живут здесь, нет причин хоть раз в жизни посетить Дзержинский район. И, потому, несколько дворов, закрытых трёхэтажными сталинками, отделены от остального города и не имеют связи с внешним миром. Здесь все знают друг друга, и при виде незнакомого лица смотрят на пришельца с подозрением. По правде говоря, сюда и не следует соваться. Скажем, некий дядя Вова в пьяном угаре изнасиловал и зарезал жену. Соседи сто раз подумают прежде, чем дать показания, ведь дядя Вова с ними вырос. Зато они могут тыкнуть пальцем на одинокого бродягу, случайно забредшего в этот район, ведь, кроме вовкиной жены, у него больше нет причин бродить здесь. А с дяди Вовы соседи возьмут честное слово, что такого больше не повторится. И действительно не повторится, ведь впредь дядю Вову любая баба будет обходить стороной. Здесь все всё про всех знают, но про самих местных жителей чужак не знает ничего. Они скрытны, они подозрительны. Они привыкли, что живут не на краю города, а на краю жизни; повисли на нём и уже не поднимутся. С вечера до утра район патрулируют полицейские машины. Местные часто идут в полицию, видят в местных структурах возможность жульничать и при этом иметь власть, и многих привязывают к родному району. Система верит, что, если местный участковый здесь родился и вырос, он всё про всех знает и будет закладывать беспризорников, однако участковый, напротив, укрывает их. Несмотря на широкое влияние полиции на здешних улицах, женщины, возвращаясь вечером с работы домой, оглядываются по сторонам, а детей после захода солнца загоняют по домам. Это был самый край города и сюда часто захаживали цыгане, живущие в степи в шатрах: приходили сюда воровать, просить милостыню или же закупиться в местном розничном магазине (в центре их бы
