поехали в сторону парка имени Ленина (забавно, на улице Маркса парк имени Ленина). За ним начинался Шанхай, район, где я вырос.
— Вы не похожи на бедствующего человека. — решился заметить я.
На моё замечание он отреагировал спокойно.
— Я не всегда таксовал. Было время, я держал кафе на Старом базаре.
Я припоминал там некое кафе.
— Не «Халва» ли случайно?
— Оно самое. — ответил водитель.
В голове всплыли воспоминания. На душе стало так тепло.
— В детстве мы с семьёй часто захаживали к вам. У вас была самая вкусная кухня в городе. Это не моё дело, конечно, но что случилось?
Абдул поджал губы, и я решил, что он не ответит. Но после долгой паузы он заговорил.
— Мать заболела. Лечение стоило немалых денег. Меня предупреждали, что ничего не поможет, но я продолжал возить её по клиникам. Мать умерла, а вместе с ней и семейный бизнес. Сейчас мне пятьдесят четыре, а мы с женой и детьми ютимся в трёхкомнатной квартире. Последние сбережения от продажи помещения уйдут старшему на образование.
На перекрёстке нам загорелся красный. Абдул остановил машину и положил голову на руль.
— Отец всегда велел мне не быть неудачником. — прошептал он.
Мы проехали мимо больничного комплекса и въехали в мой переулок. Машина остановилась у дома. Я расплатился с ним и прежде, чем выйти из машины, сказал:
— Вы зря караете себя, Абдул. Вы пытались спасти мать, а сейчас делаете всё, чтобы прокормить семью. Разве вас можно назвать неудачником?
Он ничего не ответил. Молча протянул мне визитку. Я вышел из салона, взял чемоданы, и он уехал. Фары чайки исчезли в тумане.
Я повернулся к воротам дома и сказал:
— Ну, здравствуй, дом родной!
Я позвонил в звонок. На балкон второго этажа вышел дед, Анатолий Александрович Витт. Он завязывал пояс на халате и что-то недовольно бурчал, вглядывался в темноту и что-то в неё говорил, я же смеялся, а он злился и посыпал меня ругательствами, пока я не встал под фонарём, и он увидел любимого внука. По крайней мере, я надеюсь, что любимого! По переулку прокатились радостные возгласы. Он забежал в дом, и я отчётливо услышал кошачий крик; кажется, в приступе радости он налетел на кошку. Тут же в спальне загорелся свет, потом в гостиной. Я различил силуэт бабушки в окне и искренне расхохотался, когда понял, что она держит путь на кухню. На третьем этаже тоже включили свет. Послышались крики родителей. На балкон третьего этажа вышел мой брат, Максим. Я услышал цокот когтей о бетонную поверхность двора. Проснулась собака. Она запрыгнула на вышку на лестнице, ведущей в дом, и, заметив чужого (хотя какой же я чужой?), бросилась на ворота и попыталась сделать подкоп, но когти не справлялись с бетоном. Дверь на втором этаже распахнулась, вниз по лестнице сбегал дед. Он отворил ворота и бросился мне в объятья. Собака кружилась вокруг нас, как умалишённая. Я отпрянул от дедовских объятий и протянул ей руку, но вовремя убрал, прежде чем пасть её захлопнулась, а зубы щёлкнули. Дед отогнал её в будку. Не признала чертовка! Я похватал чемоданы и вбежал в дом.
Будто в старой французской комедии, вся семья, облачённая в пижамы, домашние халаты и сорочки, собралась встречать милого родственника. Дед принялся всех разгонять и давать указания, особенно бабушке, Вере Зиновьевне.
— Зиновьевна, что стоишь? На стол накрывай!
— Да накрыто уже всё! Отпусти его, дай отдохнуть с дороги!
— А почему не позвонил? — кричала мать.
— Сына, привет! — дружелюбно сказал отец и помахал рукой в последнем ряду.
— Брат приехал! — язвил Максим.
— Позвоните Генриху! — кричала бабушка.
— Оставь дурака в покое! — не унимался дед.
Я не спешил распаковываться, а в общей суматохе прошёлся по дому проверить, не изменилось ли чего. Всё осталось, как прежде. И просторные спальни, и уютная гостиная, и богато-обставленная кухня, и не менее богатые погребки первого этажа, и моя маленькая комнатка, заваленная книгами. Только, вот, обои в коридоре изменились. Дед обнял меня за плечо и жестом представил косметический ремонт.
— Бабушка обои выбирала. — говорит мне. — Интересно так, да? Как в этом… Как хрен пойми где!
Но это всё была прелюдия перед большим застольем, какое они устроили на ночь глядя. Я ел, как вне себя. Я так соскучился по домашней еде, а тут на столе были: и долма, и курица, и свежий салат. Что действительно умела Вера Зиновьевна, так это плевать на мою привычку не есть на ночь. Из всей этой безумной компашки, где каждый пытался узнать у меня любую мелочь моей жизни, в тот момент я симпатизировал только отцу, Дмитрию Сергеевичу, который смотрел на телефоне какое-то аниме, временами поглядывал на меня с улыбкой, а, главное, не обременял лишними вопросами!
После застолья я принял душ и лёг в постель. Ах, какое блаженство — спать в родной постели! Смотреть на звёзды в окне. Вдыхать запах свежевыстиранного белья. Вспоминать, как когда-то лежал на этой кровати с симпатичной одноклассницей и пытался просунуть руку ей под майку, за что тут же получал по рукам. Сколько книг здесь было прочитано! Сколько судеб решено в страстных юношеских переписках! Сколько разврата здесь сбылось и сколько сексуальных фантазий так и не свершилось! По сравнению с другими спальнями, в моей комнате всегда было душно, но меня никогда это не напрягало; недостаток кислорода отключал мозг, не давал назойливым мыслям тревожить мой сон. Я надел наушники и включил плейлист с Цоем. Где-то между строчками «спокойного сна» и «спокойная ночь» сознание покинуло меня, и я уснул.
Я никогда не устою от поездок, потому на следующее утро проснулся рано и чувствовал себя замечательно. Бабушка на кухне уже жарила гренки, но я подогрел долму (уж больно понравилась мне вчера). Её же выбрал и подошедший дед. Родители были уже на работе. Мы сидели за столом втроём. Бабушка всё расспрашивала, как мне живётся на чужбине. Дед смотрел криминальный сериал. Там двое бандитов положили оперативника в гроб и заколотили крышку.
— Батюшки! — воскликнула Вера Зиновьевна. — Они, что, его живьём захоронить хотят?!
— Да,
