кричит Илья и уносится вперед нас. Тетя Лена смеется:
— Ой, Илюха, ой, ты даешь! Варька, наругай его, чего творит-то! Я пойду покушать погрею.
— А душ у вас есть? — спрашиваю я.
— У нас баня! Сын мой делал, Витька! — тетя с гордостью кивает на то, что я приняла за второй сарай: дощатое нечто с кривыми малюсенькими окошками. — Мы ее вечерком натопим, как попаримся… Ух!
— Мне бы хотелось сейчас душ принять, с дороги, — объясняю я очевидные вещи. — В поезде… не очень чисто было.
— Да ладно тебе, какой не очень чисто! Ты же на утреннем приехала! — машет рукой тетя. — Вот если бы попала на который в два часа приходит… Там грязюка так грязюка! Я как-то ехала, так вся измазалася.
— Но мне хотелось бы все-таки…
— А, тогда тазик возьми — вон тот, ржавый, висит на заборе — поди на кухню и полейся из ковшика. Только занавесь задерни, а то там Илюшкина комната как раз.
На этом тетя удаляется. Я оглядываюсь и чувствую себя такой беспомощной, что чуть не плачу. Как я могла попасть к этим людям? Как мне тут прожить столько времени? Да я наверняка либо застужу себе что-нибудь в этих жутких деревенских условиях, либо слягу от отравления. А в больницу они меня, конечно, не повезут, потому что безалаберные… Но куда же мне деваться?! Уйти я не могу: некуда. Если я расскажу о неприглядном поведении тети Лены родителям, то они мне, конечно, скажут, что я не имею права говорить гадости о людях, которые терпят меня в своем собственном доме и тратят деньги мне на еду… Значит, придется еще и поблагодарить тетю Лену за беспокойство, а то я покажусь невежливой… Господи, как тяжело жить в этом мире!
Конечно, ржавый таз на заборе я не беру, чтобы не нахватать непонятно каких микробов, и решаю потом протереться влажными салфетками. Чтобы занять руки, я нервно тереблю застежку молнии на дорожной ветровке (мама всегда ругает меня за это некрасивое движение) и, не зная, входить ли в дом-развалюху, растерянно оглядываю двор.
Чего там только нет! Два сарая, один из которых баня, огромный штабель дров, прикрытых сверху листами рубероида, маленький квадратный ящик-загончик, назначения которого я не понимаю, пока оттуда не выскакивает грязная взъерошенная курица. По-моему, за птицей тетя ухаживать тоже не очень умеет…
Из будочки туалета вихрем выбегает Илья, распахивает дверь так, что она бьется об забор, и делает в сторону меня размашистый жест:
— Варь, заходи, можно!
И, не думая даже мыть руки, несется в дом.
Я, стараясь не дышать и не глядеть, прохожу мимо гостеприимно распахнутого туалета и заглядываю за дровяной штабель, поскольку там что-то странно поблескивает. И застываю.
Там стоит машина. Она круглая, неуклюжая, красная, заваленная внутри каким-то хламом и производит такое же аляпистое впечатление, как наряд тети Лены. Но машины я все-таки люблю, поэтому начинаю медленно обходить ее и оглядывать.
Машина, конечно, Жигуль, то есть Лада. Судя по скругленным формам, не такая уж и старая. Боковые стекла затонированы синим цветом, но не до конца: хлам разглядеть можно. Огнетушитель валяется на спинке сиденья и, видимо, готовится при торможении огреть кого-нибудь собой по голове. На заднем стекле — глупейшая несмешная надпись «догонишь — выйду замуж», через переднее стекло видно, что на торпеде — целый ряд икон, а с зеркала свисает связка елочек-освежителей. Что умеренность не конек этого семейства, я понимаю все яснее.
Еще у красного «жигуля» оказываются ненастоящие литые диски, из-под которых предательски выглядывают диски обычные, штампованные. Оба бампера в сколах и мелких вмятинах: неудивительно, на здешних-то дорогах… Я нагибаюсь и заглядываю под низ машины. Колеса грязные, но протектор вроде бы не стершийся: похоже, на машине не так уж много ездят. Насчет выхлопной трубы мои худшие ожидания не оправдываются: она обычных размеров, значит, хотя бы рев «жигуль» издавать не будет…
— А, ты машину дядину сморишь?! — раздается позади громкий голос Ильи. — Это его, моего дяди машина. Он сам сейчас в Анапе, тоже на машине, а это его вторая машина — он нам ее поставил, чтобы не своровали. Я в нее токо играю, но вообще я знаю, как надо ездить, а баушка не умеет, а ты умеешь?
— Ч-что? — я запинаюсь, не сразу различив вопрос в шепелявом потоке слов: Илья не только тараторит, но еще и пришепетывает. — А-а, да, я умею водить. У меня есть права.
— Классно! — Илья выпучивает на меня глаза и подпрыгивает. — Ты нас с баушкой будешь возить! Потому что кому еще! Мои родители потому что тоже уехали — у меня мама-папа агрономы — а дядя с тетей уехали еще раньше! В Анапу!
— Да я поняла уже про Анапу. Не мог бы ты успокоиться?
— Я и не волнуюсь! — орет Илья. — Я просто артист! Я в театральный кружок хожу при школе!
— Ребята!!! — дополняет его крик визг тети Лены из дома. — Идите кушать!!!
Глава 4
Все мои планы на спокойную жизнь в Липецке полетели в тартарары. Родственники оказались совсем безнадежными в своей неотесанности и бестактности. Тетя Лена такая искренне глупая и невоспитанная, что я каждый раз просто изумляюсь. Поправлять ее и анализировать ее поступки нет смысла: я просто слушаю и утверждаюсь в еще худшем мнении о людях, чем было у меня до этого. Она кормит меня и Илью дешевыми макаронами с жирной курицей и плохо очищенной вареной картошкой, на которой застыли ошметки неотмытой грязи («У нас тут чернозем!» — с гордостью сообщает тетя, кивая на них). Если я пытаюсь сказать, что такое есть не привыкла, она показывает на заляпанную электрическую плиту, стоящую в сенях, и говорит: «хошь, так сама себе разносолы готовь». То, что у тети во время еды падает на пол, она, кряхтя, поднимает и, со словами «не поваляешь — не поешь», тут же и съедает.
Жить меня поселили в комнату за печкой, с цветастой красно-желтой, пропахшей дымом занавесью вместо двери. Я бы даже ничего не имела против, если бы тетя Лена каждое утро, вечер и вообще всегда, когда ей надо было что-то у меня спросить, не отдергивала эту занавесь во всю ширину. Если я пытаюсь протестовать, она говорит «Ой, че меня стесняться» и машет рукой.
В самой комнатке розовые обои отслаиваются клоками, линолеум проваливается ямами, а все место занимают малюсенькая тумбочка и огромная железная кровать с ужасным серым матрасом, из которого комьями на пол вываливается вата.
